– Да что же я такой несчастный? – Юрка Верди, по прозвищу Моцарт, тряс головой, подпрыгивая на одной ноге, словно пытался избавиться от воды, попавшей в ухо, как это бывает обычно после долгого ныряния в сельском пруду.
– Что ты, как кузнечик дёргаешься? Я тебе говорю, надо воздух в себя набрать, а нос зажать и попытаться через уши выдохнуть. Это у тебя барабанная перепонка внутрь вогнулась, а надо её разогнуть назад, – сердобольно поучал его присевший на корточки Витька, друг детства, он же и один из виновников Юркиного несчастья, вызвавшийся помочь сварщику заварить течь в бензобаке. Но, то ли бак пропарили плохо, то ли ещё по какой причине, а только бабахнуло знатно, оставив горе-мастеров ошарашенно сидеть возле своего творения. Зато досталось Юрке, загнавшему в ангар свой «Муравей» для мелкого ремонта.
– Иди ты, знаешь куда? Я тебе что, человек-амфибия? Сам-то пробовал ушами дышать? Может ещё глазами слушать научишь? – злился Верди, продолжая вытряхивать поселившийся в голове звон, словно тысячи цикад целым роем завели свой нескончаемый концерт, сквозь который не было ничего слышно. Оставалось второе ухо, но оно функционировало только в направлении говорящего, и то с погрешностями, поскольку сорвавшийся в прошлом году тяжёлый гаечный ключ угодил незадачливому работяге по скуле, стряхнув молоточек с наковальни в Юркином многострадальном слуховом аппарате.
Витька обиженно поднялся, отряхивая колени от цементной пыли:
– Если хочешь знать, нас, глубоководников, когда я служил, учили дышать всеми возможностями организма в экстремальной ситуации. Не можешь ртом, дыши носом, не можешь носом …
– Ага, то-то я смотрю ты в бане тренируешься задницей в тазу кислород поглощать, – огрызнулся Верди, обессилев от бессмысленных телодвижений, и, передразнивая, добавил. – Глубоководник! Что-то ты зачастил к соседской Людке нырять, смотри, не утони у неё под юбкой.
Витька, несмотря на свои сорок лет, продолжал оставаться неженатым, смущая сельских девок, задержавшихся с замужеством. Юрка, напротив, первый раз влюбившись, так и прикипел к своей Варваре, но если быть точным, то Варька спеленала его тёпленьким, объявив о будущем наследнике через месяц их гуляний под луной.
Но, несмотря на различия в семейном статусе, они продолжали оставаться верными друзьями, готовыми по первому зову прийти друг к другу на помощь, а то и сообразить на двоих, поочерёдно дегустируя выгнанную к празднику самогонку.
– Поэтому я на плаву, поскольку науку выживания изучил, – парировал приятель. – А ты в первый заход к Варьке захлебнулся и ко дну пошёл. Ладно, Моцарт, давай думать, что с тобой дальше делать.
Не повезло Юрке с фамилией. У всех она, как у людей – Иванов, Петров, Сидоров. Взять хотя бы Витьку Рокосова, ребята пытались его на известного маршала переиначить, но, нет, слишком длинная кличка получилась, потому и не прижилась. Или второй сварщик, который бензобак с Витькой пытался заварить, а теперь сидит возле своего «искусства» и хохочет, так у него фамилия Сыров, и кличка соответственная – Сырок. «Что же у меня так, не по-человечески?» – думал Юрка, продолжая подпрыгивать и ковырять мизинцем в ухе.
Он пытался у матери узнать, что за композитор его сделал, но она только отмахнулась от глупых вопросов, зато Варвара при каждом удобном случае норовила побольнее уколоть, мол, папаша его из цыган, торгует на базаре в райцентре скобяными изделиями. Было дело, ездил как-то он в тайне от жены на рынок, узнал, где тот цыган торгует мотыгами, да цепями, полюбовался издали на бородатого смуглого мужика. «Какой же он мне отец, когда у него ни веснушек, ни рыжего вихра нет?» Однако, чтобы окончательно убедиться в своей правоте, подошёл поближе и встал рядом, продолжая лупиться на торговца, который, заподозрив неладное, переложил товар подальше от подозрительного типа.
– Чья картошка? – краснощёкая бабка оттопырила край мешка, стоящего перед Юркой. – Кто, спрашиваю, продавец?
Он прервал изучение личности бородатого «папаши» и огляделся по сторонам, ища глазами хозяина мешка, а потом неожиданно брякнул:
– Ну, моя.
– А чего же ты отвернулся от неё, коли приехал торговать, так торгуй! – скомандовала покупательница, протягивая пластиковое ведёрко. – Да с верхом насыпай, не жалей на поход, а как уступишь, так быстро продашь свой урожай, у меня рука лёгкая.
На громкий разговор собралась очередь желающих затовариться. Когда в мешке оставалось чуть меньше ведра, объявилась хозяйка, дородная баба, смахивающая обличием на гоголевскую Солоху:
– Караул! Да что же это делается?! Средь бела дня! Только на минуту свой товар оставила!
– И я говорю, трётся тут, честным людям страшно жить стало, – вторил ей цыган, страшно картавя и вытягивая шею, напоминая Юрке соседского петуха, которому он однажды натёр «выхлопную трубу» жгучим перцем за разворошённые грядки с луком. Помнится, петух, так же, как и цыган, косил глазом при каждой нечаянной встрече и вытягивал шею, вспоминая об учинённой над ним экзекуции и обходя «композитора» за версту.
Сосед год не разговаривал с Моцартом, обижаясь за петуха, пока сам не порешил вредоносную птицу, поклевавшую внучку, приехавшую на каникулы в деревню.
