В то хрупкое майское утро Лариса Евгеньевна Белянко проснулась раньше обычного. Что-то не ладилось у благополучной внешне и лишь слегка придавленной жизнью сорокалетней москвички. Что-то смутно томило ее, что-то беспокоило.
То ли это был Макс, ее друг – по-современному бойфренд, а по-старомодному – любовник. Макс был моложе ее на семь лет, играл на бас-гитаре в рок-группе, носил немыслимую прическу и слыл человеком непредсказуемым и ненадежным во всех отношениях. Не исключено, что он ей изменял. Живя с ней вместе, в одной квартире, одной семьей, никогда не приносил денег, однако регулярно требовал обед. Одним словом, тот еще кадр. Но Лариса ничего не могла с собой поделать: она была не старой еще женщиной, и каждый раз, когда она видела своего Макса, какое-то жгучее волнение внутри ее хрупкого, гибкого тела заставляло ее забыть обо всем. Обо всем на свете…
То ли это была ее дочь Мария, семнадцати лет; может, это она беспокоила Ларису и лишала сна. Маша за последние год-два превратилась из гадкого утенка в гибкую – в маму – и очень соблазнительную девицу с пронзительными глазами; и вот теперь некий неопрятного вида юноша так и увивается вокруг нее… Спит она с ним или не спит? Наверняка спит! Спросить, что ли? Так ведь пошлет она ее, свою мамашу, ко всем известным ей чертям, и будет права. А в последнее время что-то уж совсем молчаливая стала – как бы не залетела, дура малолетняя. Ой, чур меня, чур! Даже вслух произнести страшно.
То ли это был бывший муж – Святослав, программист, довольно прилично помогающий им деньгами, но периодически придумывающий какие-то безумные проекты, касающиеся их дочери, либо же вообще впадающий в истерику и грозящий снять с субсидии.
Так, в сумбуре утренних мыслей и тревог, Лариса начала собираться на работу. Она не знала, что волнения ее проистекали из того, что смерть подошла к ней сегодня очень близко, так близко, как никогда раньше. Никто не знает своего часа, но именно сегодня шансы на то, что это нежное утро станет в ее жизни последним, были велики, как никогда. Впрочем, неведение по-своему блаженно…
Человек, впервые видящий Георгия Федоровича Жаворонкова, с большой долей уверенности мог бы предположить, что этот плотный, среднего роста, сдержанный и немногословный мужчина в возрасте «пятьдесят плюс», скорее всего, причастен к миру науки. Правильные черты лица, достойно дополняемые короткой стрижкой, в которой, однако, угадывалась укрощенная парикмахерским искусством потенциально буйная, лишь слегка тронутая отдельными серебристыми нитями шевелюра, внимательный и острый взгляд, очевидное умение сосредоточенно слушать собеседника определенно рисовали в воображении образ профессора университета, заведующего серьезной лабораторией, а то и директора крупного исследовательского института. Особую академичность облику Георгия Федоровича придавали очки в неброской, но явно дорогой оправе, которыми последние два-три года он вынужден был пользоваться во время чтения. Но ни профессором, ни доктором физико-математических наук, ни даже кандидатом искусствоведения Георгий Федорович не был, хотя и вращался всю свою профессиональную жизнь в научной среде и не только пропитался ее атмосферой, но и в значительной степени перенял характерные внешние черты своих подопечных. Генерал-майор Жаворонков заведовал Управлением координации научных исследований в Департаменте науки и культуры центрального аппарата ФСБ.
Несмотря на высокий служебный чин, почти ничего кадрово-военного во внешности Георгия Федоровича не было, ну не прорезалась у него, хоть и рожденного в офицерской семье, та военная косточка, которая так естественно придает непринужденную бравость и щеголеватую молодцеватость истинному служаке. Впрочем, и сама служба не предполагала увлечения внешней атрибутикой. Великолепный мундир, надеваемый считаные разы в год, не стал, да и не мог стать, в силу редкости использования, естественной оболочкой, хотя он и обеспечивал Георгию Федоровичу более внушительный, по-настоящему генеральский вид, чем все его многочисленные и, как правило, дорогостоящие и качественные костюмы, привезенные преимущественно «из-за бугра». Должность предполагала нередкие заграничные вояжи, да и с командировочными было не так скудно, как у простых смертных. И все-таки, все-таки…
Все-таки почему-то происходило так, что все костюмы Георгия Федоровича, в том числе и служебные мундиры, сидели на нем… ну не так чтобы неаккуратно или небрежно, а как-то… чуть-чуть не совсем точно, чуть-чуть… неправильно, что ли… Что поделаешь! Генерал был представителем той породы людей, которые не очень хорошо умеют носить вещи, даже самые фирменные и добротные. Это ведь тоже искусство! А оно либо заложено от рождения, либо воспитывается в детско-юношеском возрасте. Но последнее, разумеется, предполагает наличие перед глазами достойных образцов, с которых можно было бы взять пример. А откуда они могли взяться в жизни провинциального мальчишки, обитателя военных городков? Смешно вспомнить, но лишь к последним курсам института будущий генерал окончательно отрешился от традиционной, в кругу его немногочисленных знакомых и приятелей, манеры своеобразно наводить блеск на, как правило, достаточно стоптанную и перекошенную обувь: сначала правый ботинок об левую брючину с обратной стороны, затем – наоборот.
