Глава первая. Печальное известие
О гибели Филиппа Никитича Татаринова я узнал только по истечении двух с лишним лет, когда мы с Наташей, моей женой, уже вполне благополучно обустроились в Торонто, крупнейшем канадском городе, административном центре провинции Онтарио.
В тот день мне позвонил из Ольмаполя Михаил Болумеев по кличке Жила – мой однобарачник в колонии строгого режима «Полярный медведь», где мы вместе отбывали наказание согласно судебным решениям, – и подробно рассказал о покушении.
Всё происходило на его глазах.
Филипп Никитич собрался ехать на деловую встречу партнёров по бизнесу, вышел на крыльцо ресторана «Магнолия», номинальным владельцем которого являлся, и в этот момент из проезжавшего автомобиля прогремела автоматная очередь.
Вместе с Татариновым в числе нескольких человек на площадке крыльца были трое его телохранителей и сам Михаил, стоявший справа, в шаге от босса.
Увидев ствол в проёме окна иномарки, Болумеев машинально бросился закрывать Филиппа Никитича собой, но не успел – пули попали тому в грудь и живот, и он умер в машине скорой помощи по дороге в больницу. При покушении был также убит один телохранитель, а второй серьёзно ранен в шею; пуля застряла возле позвонка, и врачам-хирургам пришлось немало потрудиться, чтобы извлечь её без осложнений для пациента.
Татаринов – по кличке Татарин – был одним из лидеров преступного мира, так уж сложилась его судьба. Но сколько я знал Филиппа Никитича – сначала смотрящим в «Полярном медведе», а затем и на воле в качестве преуспевающего бизнесмена с криминальными штришками, – он всегда совершал поступки справедливые, без унижения чьего-либо достоинства, даже самых ярых неприятелей или людей малозначительных, относящихся к беднейшим слоям населения, и последних нищих.
«Не зарекайся ни от тюрьмы, ни от сумы, – говаривал он иногда, исходя из своего жизненного опыта, – ибо неизвестно, что нас ждёт завтра или уже сегодня вечером, а то и через пять минут. Я лично на своей шкуре испробовал такие оверштаги, проходил через всё это. Так что не надо кичиться – сегодня мы на лавке, а завтра под лавкой».
Мы были друзьями; отчасти, наверное, потому, что до заключения проживали в одном городе. У нас нередко возникали разговоры о тех или иных ольмапольских событиях, свидетелями или участниками которых мы являлись или о которых слышали в те поры.
Внешне наша дружба мало была заметна, никаких особо тёплых чувств между нами не выражалось, но при надобности, когда вопрос стоял о жизни и смерти или угрозе материального благополучия каждого из нас, мы не единожды оказывали друг другу неоценимые услуги. Так происходило на протяжении нескольких лет и в режимном лагере, и после, когда судьба вновь свела меня с ним уже в обычном гражданском обществе.
– Я хоть, Карузо, душу рядом с тобой отвожу, – сказал он мне однажды после отбоя, когда мы устраивались на лагерных нарах, тем самым оценив наши отношения – всего лишь единственный раз. – Есть в тебе что-то такое, чего нет у большинства других, начало некое человеческое, от которого и на сердце легчает, и желание жить появляется.
Эти последние его слова врезались в память, хотя я не придавал им значения: ну сказал человек и сказал. Возможно, однако, что на подсознательном уровне они помогали мне соответствовать им, запрограммировали в какой-то мере на те или иные действия и определённую симпатию к большинству людей. И оказание им посильной помощи в их трудные минуты.
В бараке место Татаринова было по одну сторону от меня, а по другую располагался Пётр Вешин, тоже мой дружбан и земляк. С ним мы больше года готовились к побегу и в конце концов осуществили задуманное.
Карузо же – моё прозвище, прилипшее ещё в детстве за певческое искусство, похожее на исполнение великого маэстро.
Во время звонка Болумеева я был дома.
Известие о Филиппе Никитиче потрясло меня и оглушило. Ноги мои ослабели, из груди вырвались рыдания, что-то захлёбное, нервное, но глаза остались сухими. Я опустился в кресло, стоявшее рядом, и минуту или две сидел неподвижно, словно парализованный. Затем, неверно ступая, прошёл на кухню, достал из холодильника бутылку водки, откупорил, наполнил рюмку и осушил залпом.
– Что-то случилось, милый? – спросила Наташа, вернувшись с аукциона, где среди прочих лотов, выставленных на продажу, была её картина «Тишина и покой», являвшая собой пейзаж зелёных островов, окаймляющих гавань Торонто.
Наташа – Наталья Павловна Верянина – была талантливой художницей. Как мастерицу живописи в России её знали лишь ольмапольские любители изобразительного искусства, а в Канаде она получила широкую известность, и её картины брали нарасхват и за очень большие деньги.
Не дождавшись моего ответа, жена сказала:
– «Тишина и покой» ушла в двадцать раз дороже стартовой цены. Неплохой заработок, не так ли? Как считаешь, Валёк? Аукционист не успевал фиксировать промежуточные цены. На мой счёт перечислено едва ли не целое состояние. Пройдёт немного времени, и картина будет стоить ещё дороже, может быть, втрое; покупатель знает об этом и безумно рад покупке.
