Девочка лет десяти сидела на пеньке под широкими лапами старой ели и прижимала к груди скрипичный футляр. Она и не думала, что стемнеет так быстро, и тропинок станет совсем не видно.
Вот так бывает: хотела потерять скрипку – и потерялась сама.
«Мама завтра задаст», – думала девочка с тоской. «Бабушка валокордин свой пить станет. Скажет, что я ее в гроб загоню. Опять я виновата».
Бабушка говорила, что Лосиный остров – совсем не лес, а лесо-парк. Но какой же он парк, если в нем заблуждаются? В парке – дорожки асфальтовые и фонари везде. А тут только грибами пахнет. И темно.
«А что, если тут волки водятся?»
Девочке начало становиться по-настоящему страшно. Она еще крепче прижала к груди свою скрипку…
И вспомнила вдруг, почему так хотела ее потерять.
Вспомнила – и стало ей еще тоскливей. Так тоскливо, что даже почти не страшно.
«Ну и пусть. Пусть меня волки съедят. Или я так заблужусь, что меня никогда не найдут. Все равно я на конкурсе не победила. Даже третье место не заняла. Позорница. Все равно мама кричать будет, а бабушка валокордин пить. Все равно я вся в папу, и от меня только одни проблемы».
Девочке стало так холодно и все равно – где-то глубоко внутри – что она прижалась щекой к шершавому футляру, и – кап, кап, кап – одна за другой закапали щипучие слезы.
– Девочка, девочка, как тебя зовут?
Шипящий шепот раздавался откуда-то из кустов. Там же – девочка даже вздрогнула от неожиданности – послышалось треньканье струн. Противное, фальшивое. И совсем-совсем тихое.
– Как тебя зовут, девочка?
– Ну скажи, как тебя зовут?
Голоса раздавались теперь со всех сторон: шипящие, хихикающие, хрюкающие, визгливые. Их становилось все больше и больше, они окружали пенек со всех сторон. А хозяев их в темноте было совсем не видно.
Девочка вцепилась в скрипку, ей хотелось завизжать во весь голос «Папа!»
Но она не успела.
– А ну, брысь отсюда! Вот я вас!
Из ельника, грозя кому-то кулаком, вышла незнакомая старушка в беленьком платочке. Голоса тут же стихли – только по листьям прошуршало. А старушка подошла к девочке, обняла ее, погладила по волосам теплой ладонью. И так от нее уютно пахло, что девочка, совсем забыв о бабушкиных наказах не разговаривать с незнакомцами, уткнулась ей носом в мягкий живот и заревела облегченно. Только теперь она поняла, как же ей было страшно.
– Ну, ну, испугалась, внученька, – голос у старушки был таким же теплым, как рука, и она, похоже, совсем не собиралась кричать на девочку – мол, чего распустила нюни, заткнись немедленно!
Но странное дело – как раз поэтому плакать почти сразу расхотелось.
– Да ты не бойся, ничего они тебе не сделают, пакостники. Это же перкеле, они только пугать горазды. Из всего лесного народа – самые бесполезные. Ничегошеньки не умеют, бездари, и учиться не хотят. Зато мнят о себе – аж до небес! Чего удумали: у людей музыку подсмотрели, гуслей себе из шишек наделали, а потом еще и гитар, кое-как тренькать научились – и давай везде звонить, что они-де самые во всем лесу лучшие музыканты, а другие им в подметки не годятся! У других, вишь, простая музыка, а у них особая, душевная, не каждый ее поймет. Только, видно, и сами не понимают – между собой и то сдружиться не смогли. По кустам, вишь, собираются, больше-то их нигде с их треньканьем слушать не хотят – вот и разделились на кусты: куст такой-то, куст сякой-то… Фестивали всякие устраивают, конкурсы: соберутся разные кусты – и давай между собой тягаться, кто кого перебренчит, перевизжит! А потом водку глушат, которую пьянчуги по кустам не допили да потеряли… Ну, да этого тебе пока знать не надо.
Старушка опять погладила девочку по волосам.
При слове «конкурс» девочка снова всхлипнула. А старушка, видно, поняла ее по-своему.
– Ну, ну, все прошло, ничего они теперь не сделают. А что имя свое им не сказала – это ты молодец. Они ведь, перкеле, за такими, как ты, охотятся – кто свой путь потерял, заблудился, запутался. Особенно если кто в музыке понимает. Сами-то не умеют ничего, хоть и пыжатся. Скажешь им имя свое – они над тобой власть обретут, за собой утянут, тоже перкеле станешь…
Из кустов вновь раздалось противное бренчанье, и визгливый голосок фальшиво затянул:
– Изгиб гитары же-елтой…
– А ну, брысь, кому говорят! – старушка снова погрозила кулаком. – Чтоб духу вашего не было!
Жалобный писк, шуршание – и тишина.
– Ну вот, а ты боялась, – старушка ласково потрепала девочку за ушко. – Я тебя про имя и спрашивать не стану. А меня – бабой Дашей зови. Ты как попала-то сюда, музыкантша?
– Я… Я хотела…
Почему-то ей совсем не хотелось врать бабе Даше.
– Я скрипку потерять хотела. В листья закопать. Чтоб не нашли. А дома бы сказала, что украли. Бабушка говорит – кругом одно ворьё!
– Потерять? – удивленно протянула старушка. – Это еще зачем? Как же ты без скрипки-то?
– Я ее ненавижу, – девочка выпрямилась на пне, прижала к себе скрипку, как самую любимую игрушку. – Ненавижу. Ненавижу…
– Ишь ты, – усмехнулась старушка. – А мне, дуре старой, показалось… За что ж ты ее так?
У девочки тоскливо изогнулся ротик. Два часа занятий каждый день – бабушка следит, даже в туалет по счету отпускает. Гаммы, гаммы, гаммы. Пьесы, пьесы, пьесы. Тех-ни-ка. Отчетные концерты. А еще английский – после школы, два раза в неделю. А еще репетитор по математике. И домашка, горы домашки просто. А еще…
