Она приходила посидеть у моря почти каждое утро, если не было дождя. Маленький каменистый пирс в стороне от небольшого курортного посёлка. Частные лодочки рыбаков, крохотные яхты и прогулочные катерки, мерно покачивающиеся с одной стороны, и голые неприветливые камни, под которыми плескалось прозрачное Эгейское море, с другой. Всего две скамьи на пирсе. Одна, её любимая, смотрела в открытое море, слева скалы, основание которых время от времени облизывали пенистые волны, с силой вышвыриваемые на берег неспокойным Эге.
Когда ближе к полудню солнце разогревало деревянные доски скамьи, от лодок начинало тянуть рыбным духом. Запах дурманил деловитых деревенских котов, которым до всего было дело, и они выходили, гонимые голодным любопытством, на пирс греться на солнце, жмуря глаза от ярких лучей и сонной лени. Рыбные кости, хвосты, требуха и даже сочившиеся сладким жиром головы нередко перепадали котам – вдоль дороги, проходящей рядом с морем, по обе стороны от пирса тянулись сплошь рыбные рестораны, летом забитые любителями сочетаний странных закусок в маленьких тарелочках, острых, пряных, солёных, с ароматной мутноватой, разбавленной в нужных пропорциях с горной водой, ракы; а сейчас, поздней осенью, рестораны либо уже закрылись на зимний сезон, либо открывали свои двери для редких зимующих гурманов ближе к вечеру.
С её части пирса от моря тянуло лёгким устричным ароматом. Вода была чистая и прозрачная, над каменистым дном, пересечённым кое-где колышущимися мочалками зелёных водорослей, зависали полупрозрачные еле заметные рыбы. Вечно голодные, они атакуют голые ноги купающихся и больно кусают в местах, где остались порезы травой или ранки от укусов комаров. Подвергнувшись атаке этих любителей плоти три месяца назад в тихой милой бухте в ста пятидесяти километрах отсюда, она с опаской относилась к любому предложению поплавать и придирчиво осматривала свои конечности перед заходом в воду.
Чуть подальше в море спускалась старая лестница для купальщиков. Проржавевшие, заросшие водорослями ступени и рыжие, в заплатках расплавленного сваркой металла, перила. Она никогда не видела, чтобы с этой стороны пирса кто-то заходил в воду по этой лестнице, хотя здесь не швартовались судёнышки, купальщики, пользовались другими, с противоположной стороны, плавая в двух метрах от лодок, которые время от времени заводились загорелыми матросами и уплывали в неизвестном направлении.
****
Она смотрела на металлическую лестницу и вспомнила, как в детстве они спускались почти по таким же ступеням купаться в городское озеро – озерцо, запруду, любимое и практически единственное летнее развлечение в их маленьком индустриальном городке. Спуск по ступеням ей никогда не нравился. Пока ты медленно опускаешь разгорячённое солнцем тело в холодную воду, постепенно привыкая к поднимающемуся по трусикам ледяному холоду, щекочущему бедра и низ живота, какая-то массивная тётка в выцветшем купальнике уже наступает своими испещрёнными серыми трещинами плоскими ступнями, поджимая скукоженные пальцы, на твои руки, хватающиеся за скользкие, поросшие тиной ступени. А снизу уже подпирают, спешащие на берег, весело переговаривающиеся мужики. И вот ты уже хватаешь побольше воздуха в лёгкие, чтобы сдержать вскрик и погружаешься в холодную тёмную воду, кишащую у берега человеческими телами, а твои ноги касаются склизкого песка. Она ещё не умела плавать, просто ходила вдоль берега, разводя руками перед собой, как это делают пловцы, и подкидывая пятки назад, чтобы они попеременно выглядывали из воды. Она представляла, как со стороны кажется, что она плывёт.
Однажды «проплывая» таким образом вдоль скользкого берега, поросшего острой травой, она наступила на стекло. В мутной воде не было видно ничего, поэтому ей показалось, что она наступила на розочку от разбитой бутылки, и десятки острых осколков впились в мякоть подушечки под большим пальцем. Мозг получал сигналы от внезапного ранения в темноте и трансформировал их по-своему. Когда ты чувствуешь боль и не видишь что происходит, воображение рисует ужасные кровавые картины. Ей казалось, что подушечку срезало, или она болтается на тонком лоскутке кожи, по крайней мере, наступить на мысок правой ноги она не могла. Допрыгав до лестницы и растолкав копошащихся детей, она на одних руках влетела на берег и, сев на траву, стала рассматривать ступню. Подушечка была на месте, она не болталась, но порез был глубоким. Позже они доберутся до дома, промоют и продезинфицируют рану, а на следующий день хирург наложит несколько стежков, на этот процесс она предпочтёт не смотреть. Даже представлять, как твою плоть, хотя уже и частично омертвевшую, протыкают иглой и сшивают, как два куска ткани, омерзительно и тошнотворно.
Через двадцать пять лет она вспомнит этот эпизод на больничной койке в Куала-Лумпуре, умоляя медсестру: «No stitching. Please, no stitching». Медсестра, не желающая брать на себя ответственности, скажет, что решать будет доктор. Через десять минут пожилая доктор, говорящая на хорошем английском, объяснит, что это будут жидкие нити, проще говоря, клей, склеивающий два края раны на голове, идеально рассечённой ребром стеклянной двери отельной ванной комнаты тридцать минут назад.
