Около семи часов душным вечером на холмах Сиона, Отец-Волк проснулся после долгого дневного отдыха, почесался, зевнул и медленно вытянул лапы, одну за другой, пытаясь избавиться от сонного онемения. Мать-Волчица лежала, уткнувшись большим серым носом в четыре кувыркающихся, визжащих детеныша, и Луна сияла в горловине пещеры, там, где все они жили.
«Авгр!» – внезапно прорычал Отец-Волк, – Пришёл час новой охоты!
Он уж собирался спрыгнуть с холма, когда небольшая тусклая тень, украшенная густым, пышным хвостом, пересекла порог и заскулила:
– Удачи тебе, о славный Вождь Всех Волков! Счастья Тебе! И удачи и крепких белых зубов твоим благородным детям, дабы они никогда не забывали о голодных тварях в этом огромном Мире!
То был шакал – Табаки, Блюдолиз, как называли его в Джунглях. И все волки Индии презирали Табаки, потому что он бегал, распустив длинный язык, шутя, рассказывая всем лживые сплетни, и пожирал тряпки и куски сгнивших кож из деревенских мусорных куч. Но они не только презирали его, но и боялись, потому что Табаки, больше чем кто-либо в джунглях, склонен сходить с ума, а сойдя с ума и впав в бешенство, он мгновенно забывает, что был некогда труслив, что когда-либо кого-то боялся, и тогда он бежит по лесу напролом, кусая все на своем пути бешеными, ядовитыми зубами. Даже Тигр ужасается, бежит и прячется, когда маленький Табаки сходит с ума, потому что безумие – самая позорная вещь, которая может настигнуть дикое существо – Дитя Матушки Природы. Мы называем это гидрофобией, но Дети Леса называют это Девани – безумием – и убегают от него, унося ноги куда подальше.
– Тогда войди и посмотри, – сухо сказал Отец-Волк, – но здесь совсем нет еды!
– То, что для волка нет еды, – сказал Табаки, – то для такого подлого создания, как я, и сухая кость – в радость, и крошка – великий праздник. Кто мы такие, Гайдарлоги, чтобы выбирать и выпендриваться?
Он побежал к задней части пещеры, где вскоре нашел кость оленя с небольшим количеством мяса на ней, и теперь сидел, весело вгрызаясь в её конец.
– Всем спасибо за этот хороший ужин! – наконец провизжал он, довольно облизывая чёрные губы длинным влажным языком, – О, Хозяин! Услышь меня! Как прекрасны твои благородные дети! О, как велики их глаза! И они такие молодые! Но, в самом деле, в самом деле, я мог бы всё-таки вспомнить, что дети королей с самого начала с самого начала всегда были настоящими мужчинами!
Теперь Табаки, как и все остальные, знал, что нет ничего более неудачного, более поганого, чем комплимент детям Волка прямо им в лицо. Ему было приятно видеть, что Мать-Волчица и Отец-Волк почувствовали неловкость.
Табаки сидел неподвижно, радуясь злу, которое он совершил, и затем злобно сказал:
– Шер-Хан, Большой Тигр, поменял свои охотничьи угодья! Теперь он будет охотиться среди этих холмов до следующей луны, поэтому он сказал мне об этом!
Шер-Хан был тигром, который жил у реки Вайнгунга, в двадцати милях от нее.
– Он не имеет права! – сердито зарычал Отец-Волк. – По закону джунглей он не имеет права менять свою охотничью зону без должного предупреждения. Он распугает всю дичь в десяти милях в округе, а я… я должен убить на двоих в эти дни!
– Его мать не зря звала его Лунгри – Хромой, не даром звала так! – тихо сказала Мать-Волчица, – Он был хром одной ногой с самого рождения. Вот почему он убивал всегда только скот! Теперь жители Вайнгунги злятся на него, и он пришел сюда, чтобы разозлить наших жителей! Они будут рыскать по джунглям за ним, когда он уже будет далеко, а мы и наши дети должны будем бежать, как от горящей саванны! Действительно, мы очень, очень благодарны Шер-Хану!
– Должен ли я доложить ему о вашей благодарности? – взвился Табаки.
– Нет! – отрезал Отец-Волк, – Ступай! Прочь отсюда! Иди, охоться вместе со своим хозяином! Ты принёс нам слишком много вреда за одну ночь!
– Я иду! Иду! – тихо сказал Табаки, – Вы можете прекрасно расслышать Шер-Хана! Он там, внизу, в зарослях. Я мог бы и не говорить вам об этом! Вы сами прекрасно всё слышите!
Да, Отец-Волк и в самом деле слышал, как внизу в долине, там, где текла маленькая речушка, раздавался сухой, злой тигриный рык, переходящий в неудовлетворённое рычание зверя, которому ничего не удалось поймать, и которому совершенно безразлично, узнают ли об этом все джунгли в округе.
– Дурилка! – засмеялся Отец-Волк, – Начинать вечернюю охоту с такого шума?! Он думает, что наши олени под стать его толстым волам с Вайнгунга?
– Х-ш-ш-ш! Этой ночью он охотиться ни на вола, ни на оленя! – сказала Мать-Волчица, – Это человек!
Хныканье превратилось в своего рода растущее мурлыканье, которое, казалось, исходило со всех сторон. Это был шум, который иногда сбивает с толку дровосеков и цыган, спящих под открытым небом, и заставляет их бежать в ужасе прямо в пасть тигра.