1.
Впервые о нем я услышал давно. Странная, нелепая и в то же время спасительная для меня новость. Заброшенная вначале, как мелкая иглистая искра в сено, она долго лежала в памяти и тлела. Но со временем мысли о нем стали приходить все чаще, вращаться все длительнее, и, наконец, уже не давали мне сомкнуть по ночам глаз.
Говорили, что его не существует вообще или есть некто подобный, но рассказы о нем сильно преувеличены. Пойти же к нему было бы невозможной самоуверенностью, и я долго не решался о нем спросить. И постепенно снова забывал.
Но в богемном мире многие его знали. И когда штурвал разговоров среди друзей совершил полный круг, корабль предчувствий повернул на прежний путь бессониц и ночных видений.
– Как мне его найти? – спросил я однажды Лео.
– Ты о татуировщике?
Он стоял вполоборота к окну и, помешивая кофе, пробовал, не остыл ли тот.
Тень от оконной рамы ровным сгибом пересекала крепкую фигуру Лео, его пушкинистое хитрое лицо, густой рыжий левый бакенбард, суровый – рыком хищника – невыспавшийся глаз, фарфоровое яйцо подбородка.
Графическая карандашная тень падала далее через всю комнату на пол косой спиной, поверженной ярким утренним солнцем.
– Я могу спросить о нем. К нему всегда кто-нибудь ходит. Но ты ведь еще не уверен, хочешь ли пойти.
– Нет, я уверен.
Лео поджал губы и посмотрел на рисунок кофейной пенки в чашке.
– Ты не боишься, что твоя жизнь изменится?
– Жизнь меняется каждый день, только мы этого не замечаем.
Он расслабился и посмотрел в окно.
– Тогда лады. Скоро ты с ним познакомишься.
Трудно быть хорошим художником – вообще. А в окружении других художников – еще труднее.
Меня в шутку называли Гефестом – из-за тяжеловесности и излишне тщательной подготовки, которую я уделял картинам.
– Никогда не выставляйся в одиночку, – сказал однажды Лео, – Всегда с кем-нибудь. Зрителю нужно разнообразие.
Он делился ценными советами. Особенно легко они удавались при его успехах на фоне моих кропотливых трудов.
Многие думали, что я ему завидовал.
Нет. Просто у него была хорошая фантазия и твердая рука.
Через неделю, ближе к вечеру, ко мне пришел один из наших общих с Лео друзей.
Я как раз грунтовал холст и размягчал кисти.
– Пойдем, а то у же темнеет, – сказал он, пристально посмотрев мне в лицо.
Я все понял и, отложив кисти, вытер руки.
Мы сели в трамвай и поехали в старый город.
Небо темнело, в окнах появлялись огни, смотревшие, как я буду проезжать мимо них в последний раз прежним, знакомым себе и остальным, человеком.
На одной из остановок, неожиданно возникшей из грохота, друг дернул меня за рукав, пока я отвлеченным взглядом беседовал с островком светлого неба. Голубого, с вечерней сизеватостью, окруженного рыхлыми облачками. Мы быстро выбежали.
Попав под прозрачный колпак ржавого фонарного света, накрывавшего остановку, я увидел возле лампы дрожащую сетку насекомых, плененных ее тусклым светом.
Можно было подумать, посмотрев на это чрезвычайно карликовое, утрированное солнце и темноту вокруг него, что мы оказались не в центре большого, шумного мегаполиса, а в далекой галактике провинциального городка, в котором ночь стирала границы жилых окраин.
Пошли темным и глухим, как водосточная труба, переулком.
По сторонам дороги стояли, заглохшие в губчатом пространстве садов, старые особняки.
Вошли в большой внутренний двор одной из усадеб.
Его наискосок прорезала дорожка, в основании которой изразцовые, позапрошлого века, почти стершиеся плитки, заиливались земляным медленным приливом.
В глубине двора-сада светился старой посеревшей штукатуркой дом, выдвигая перед нами поросшее каменное крыльцо. Его квадратные волны ступеней скатывались в темноту травы. И я подумал, что ночь приходит снизу и земная поросль принимает ее первой.
В доме – древнем, особняковом, дворянском, полуразваленном рыдване, – еще все-таки теплился живой огонь – точно в остаток стеклянного разбитого, исколотого окнонного уголка смотрело заходящее, горькое, багряное солнце.
Внутри – глухо. Стены мертвы, как сваленные лицом вниз статуи.
Пройдя глубоко внутрь дома, следом за своим проводником, я оказался перед широкой двустворчатой дверью. Она не могла закрываться плотно, потому что здание, стремившееся внутрь себя, в центр, словно каменный водоворот, исказило линии стен. И створки, уже давно, может быть, лет сто назад, сошлись на общем решении закрываться не совсем, а только своими верхними частями. Снизу, из острого пустого треугольника сочился истрепанным, бархатно-рваным одеялом воздух оттенка красноватого чая.
Я посмотрел в лицо друга и вошел.
2.
Комната была мастерской.
Большая, словно старая разбитая лохань, чьи края заваливались в темноту, а резкая трещина света голой, не смягченной абажуром, лампочки разбивала ее по днищу на две несоразмерные части.
В темноте стелилось тряпье, багеты, пустые рамы, надевшие на себя обнаженную пустоту.
На половине, где освещение более властно захватывало комнату, – длинный стол, заваленный холстами, между которыми сквозили полотна досок.
