Двое – это вселенная // остальное дрянь!
Я позволю себе краткую ретроспекцию, потому что посещал Литературный институт почти одновременно с автором книги.
Атмосфера заведения внутренних правил не показывала, кроме официальных, естественно, не имела их или не осозновала своих регуляционных механизмов. Казалось – облапистый хаос на «Тверском бульваре, 25», учение и искус были в предпочтении «духовного» значения темы самому искусству письма. Пропп, Штейнберг, Лотман, Иванов или Мелетинский выступали как интерпретаторы текстов и одновременно хранители культурного содержания. Окружение Людмилы Ходынской, обожало историческую и мифологическую перспективу – всякое содрогание и движение богов, героев и астрономических тел попадало в рифму и находило место в разговорном языке и в поэзии. И, конечно, лестница ментального и чудотворного постижения соблазняла, тем более, что на её ступенях были возможны самые рискованные сцены. Головокружительная эпоха! Настоящая атмосфера артистического школярства, поиск новых измерений и соответствий в кино, в научной мысли и в моде. Но при всех высотах, окружавших начинающего художника, вертикалях и обещаниях духовидческих традиций, оставалась проблема авторской одарённости, самого искусства письма. Многие обладатели «духовного» капитала писали дурно, хотя говорили прекрасно – в застолье и в аудиториях. Ведь «откровения» часто выглядят подстрочниками и не представляют из себя ценности из-за лапидарности записи и аллегорической прямоты образов.
В кругу Людмилы Ходынской драма становления метафоры, я бы сказал, была важнее других инициатив – в этом кипящем, воображающем себя, неадекватном, истерическом, восторженном, бросающемся в разные стороны и точно соблюдающим свои высокомерные границы студенческом социуме Литинститута начала 80-х. Платоновский «комбинезон любви» из Епифанских шлюзов» как раз был одной из популярных механических метафор, доставшихся от далекого начала 20 века. «Такую метафорическую «прямоту» поднимали на смех, а искали новое, не опошленное и не затёртое.
Дерзания вознаграждались, и Людмила Ходынская оказалась одним из художников, предложивших свой образный язык. Между пониманием мира со всеми его возможными трактовками и мощью его блаженной непостижимости было выбрано последнее: нет трактовок, есть искусство. Людмила Ходынская принадлежит именно искусству, его опытности, эмпирике, интуитивному равновесию созвучий и диссонансов.
С этого начинается её письмо. С первооснов восприятия.
Эти вырезанные из чёрного дерева
фигурки
лица и сосцы заморских красавиц
запах шаманских наваждений —
моя впечатлительность обморочна
«Тео»
В её инструментарии – новые определения вещей и повествование о событиях, происходящих с этой мифологической вещностью. «Оания – моя новая страна…» Или другая страна – «Аркадия – страна ароматов // соломенных песков… втянутых в водоворот Ра // Арка пчелиных радуг…» Легко заблудиться в такой стране, если не знать «Мифов Народов Мира». Однако у Людмилы Ходынской своя мифология, свой способ полететь на Луну или прогуляться по джазовым кафе Амстердама. Иногда встречаются (может быть лукавые?) указания на свои правила пользования словом:
друг мой
читатель
умчимся с тобой
в жаркую дрёмность стихиры
я
не сектант
не туман навожу
не зазываю в квартиры
абракадаброй
тебя
не дразню
иавангардом не тычу
«Курорты творенья»
Одна из любимых тем Людмилы Ходынской – зеркала, двойничество, уподобление, несостыковка, несоответствие предназначений, полное совпадение, отождествление, клонирование, отражение и его искажения (и фонетические и графические). Но сколько бы не «ловил на сходствах» себя человек, миметические вещи не избавляют от одиночества творчества, от мелодии поиска.
