Несколько лет назад, во времена своего обучения в Японии, я знал человека с декадентской фамилией Спад (и здесь не обойтись без уютного покашливания упитанных предисловий) – ему, собственно, и принадлежит вся приведённая ниже история, единственно название которой («Марута: наблюдения и смерть любознательного наркомана» – так звучит оно в полной форме) предложено лично мной.
Наше знакомство было поверхностным, и о Спаде я знал то немногое, что он, как и я, убеждённый мигрант, студент Токийского университета, промышляющий какой-то интернет-специальностью (питая при этом парадоксальную нетерпимость к гибридным англицизмам профессионального жаргона, что любил лишний раз подчеркнуть).
Виделись мы большей частью в гостях у моих друзей, куда он изредка и ненадолго приходил, хотя его «таинственного» собеседника, что не раз появится в дальнейшем, встречать мне не доводилось – в равном неведении о нём состоят и друзья, так что не исключаю здесь ни авторского вымысла, ни определённых искривлений сознания.
Да, запомнился ещё отдельный эпизод – литературный вечер в тихом кафе с янтарным освещением, где Спад присутствовал неясно в качестве кого, и где он некрасиво выделился тем, что в тот момент, когда заслуженный поэт Стихотворений Разных, – в своё время отличившийся сентиментальным сборником «Горячий огонь», а ныне доживающий свой век в Токийской префектуре, у каких-то баснословно далёких родственников, – прочищал своё простуженное горло, собираясь, вероятно, заговорить (или, быть может, даже что-нибудь прочесть), он, Спад, весь вечер угрюмо молчавший в углу, вдруг завязал довольно грубый спор с литературным критиком Астафьей Немножко, ранее высказавшейся в поддержку пугающей, отечественной выделки, языковой реформы, предполагавшей пересмотр орфографических норм на основе популярных фонетизмов.
Так вот, учитывая шапочный характер нашего знакомства, я был немало удивлён, когда глухой зимой, в снегопад, получил от Спада объёмистую пачку блокнотов, записных книжек и обрывчатых телефонных аудиозаписей, содержащих не что иное, как фрагментарную стенографию последних лет его жизни.
Снестись и уточнить судьбу материала нам, впрочем, не удалось – бандероль сопровождалась лишь подписью, всевозможные расспросы оказались бесплодными, и только ближе к весне я узнал от кого-то, что Спад был найден мёртвым в одной из секций городского интернет-кафе, обустроенного под карикатурное общежитие. Среди его немногочисленных вещей было обнаружено несколько просроченных библиотечных книг, в том числе небезызвестные «Воспоминания об Особом отряде 731», откуда мной и взята первая часть нынешнего заглавия.
Необходимо заметить также, что Спад никогда не настаивал на публикации, но в то же время и никак не запрещал её. Поэтому надеюсь, он не стал бы возражать против моей инициативы сделать его прошлое чуть более отчётливым и заметным.
На этом, проворно расшаркиваясь и нарочито неслышно ступая, автор вступительного слова скрывается за кулисами. Медлительно гаснут тяжёлые лампы, и кто-то как всегда успевает гулко хмыкнуть мужественной гортанью. Несколько мгновений спустя начинается…
Серо-белый февраль за холодным окном освещает бумажный лист, чью безликую гладь скоблит сейчас торопливое жало золистого грифеля. Волнятся обрывки паутины вдоль жидких рам, настойчиво лезет за шиворот проницательный сквознячок, и стылая толщь облупленного подоконника холодит костяшки пишущих пальцев, пока колени контрастно горят у твёрдых радиаторных рёбер, окрашенных в армейский цвет. В эти минуты, напряжённо дрожа под серпянкой захватанного пальто, некогда бывшего бежевым, я желаю лишь одного – бесценного слияния с веществом, прочно включившимся в мой метаболизм, но надо дожидаться вечера, а скользкий и пасмурный день, как назло, затянулся над мокрым городом, хлюпая солёной грязью под колёсами проезжающих машин, отрывисто грохая тяжеловооружёнными дверями подъезда, пропахшего старыми окурками в табачной жиже кофейных банок – так, кажется, пахнет этот гнилой, выедающий коричневые язвы в снежном покрове туман.
Довольно иронично, что пишу я на взятых у лифта наркологических листовках (холодные глаза безликих докторов, борцовские фигуры медсестёр, флегматичные морговые санитары).
Бескомпромиссный тон этих прокламаций напоминает изобличительную поступь тех одиозных телесюжетов, где жуткие, почти одушевлённые наркотики убивают своих беспомощных жертв (замирающий возглас закадровых зрителей), в то время как махровые дельцы подспудно богатеют, почёсывая шерстяные животы и плотоядно ухмыляясь из-под роскошных солнечных очков. На заднем плане, в скрюченной спазме, вопит убитая горем мать; бюджетный гроб с её бесценным сыночком неспешно скрывается под пригоршнями могильного грунта (а в детстве был такой способный… попал в плохую компанию), салатовая гангренозная девица постанывает на хирургическом столе, и очередное значительное лицо, увязая в трюизмах, грозит надувным кулаком в адрес коварных распространителей, обещая таки сделать то, чего не смог ни один авторитарный вурдалак – положить всему этому конец, тошнотворного цвета, как водится, плитка вдруг проламывается в обморочную трясину, и корявые, липкие тени всплывают со дна, – я не хочу, – липкий пот прокатывается по спине, – спастически хватаюсь за перила загипсовелыми пальцами, блокированный подо льдом – что где-то смутно уже случалось – и горькая рвота уже у горла, страх последнего вдоха, мгновение перед синкопой; думай о горячих камнях – это всегда мне почему-то помогает; плотный и плавкий подъезд, обступая, густеет, творожится пепельный свет, и некие хрупкие связи льдинками ломаются в нём; что-то похожее на северный дождь течёт по наклонившимся стенам, которые каким-то образом – часть моей кожи; я вижу диафильм: странно знакомое лицо на старом фото, вздымающее полы пальто «только вчера» в обветренных конструкциях французского вокзала, страшный запах операционных и вкус тропической ползучей мерзости, бюджетный спазм розоватого зрителя, попавшего в плохую компанию гигантских ядовитых ногочелюстей;
