Она никогда не знала, что их связывает. Их недавняя совместная работа тоже не давала окончательного ответа на этот вопрос. Кем он был для неё? Хорошим начальником – до того момента, пока она, наконец, после полугода ухаживаний с его стороны, не разглядела в нём мужчину. И не просто рассмотрела, а так, что сразу влюбилась, позволив ему сыграть, на самых что ни на есть тонких струнах своей души. На некоторое время ей даже показалось, будто она его одного всегда и любила. И не испытывала этого чувства ни к кому больше. Хотя, как знать, может, так оно и было…
Она помнит даже момент, когда впервые произнесла столь желаемую им фразу. Ей тогда показалось, что не так-то она его и порадовала. Ожидание праздника лучше самого праздника…
Но она помнит – и это её тогда не огорчило. Кстати, сейчас она наблюдает из окна точно такую же погоду, что стояла в приснопамятный вечер взаимных признаний. Собственно, она и вспомнила те моменты, только благодаря такой же погоде… Всё те же хлопья снега, лёгкая непринуждённая свежесть в воздухе и тишина. Такая несвойственная Москве тишина, казалось, всегда их сопровождала. Тишина и неспешность. Такая благостная, спокойная, взрослая тишина, в которой принято произносить и слушать самые великие слова.
Её и сейчас окружает всё та же тишина, но уже невольная. И тишина эта, теперешняя, отличается от той, что была год назад (а кажется, будто вчера, надо же), своей неосязаемостью и методичностью. Она существует сейчас непросто как физическая категория, но скорее как транспортное, психологическое явление. Её невозможно победить простым включением звука. Она словно медленно приводимый в исполнение приговор. Хотя в этих словах есть правовая истина.
Да, она заперта. Неволей для неё стала всё та же любимая квартира. И в этом было её несчастье. Ведь ещё вчера здесь она была счастлива, счастлива с ним, а теперь ни о счастье, ни о свободе говорить не приходилось. И всё случившееся, хотя и сближало её с ним, но в то же время отделяло на самое дальнее в мире расстояние. За это время оба они обросли таким количеством мишуры, что до истинной сути отношений уж и не докопаешься. И поэтому даже сейчас она не могла однозначно ответить даже для себя на вопрос о том, что в действительности их связывает. Но одно знала точно – ей было жаль его. Женская жалость города берёт. Сейчас именно ради него она готова на поступки. Ради жалости в первую очередь, а уже потом видно будет…
Сейчас же она стоит у окна и слушает ту самую тишину. Перед ней – мольберт со странной картиной, которую она пишет уже вторую неделю. Начинала она её как его портрет. Потом он плавно перетёк в портрет Маркина. Потом – в совместный. Только его она изобразила в виде огромного рыжего кота, многократно превышающего в размерах Маркина из-за своего маленького роста, производившего на холсте ещё более жалкое впечатление.
«Странная картина, – подумала она, потягивая кофе и согревая руки о горячую кружку. – Они так органично смотрятся, что себя на этом полотне и представить даже не могу. Это может быть символично!
Многочасовая работа над картиной утомила её, и она выходит на кухню. Там она достаёт из бара бутылку с коньяком, который так любит изображенный на её картине Маркин. Повертев её в руках, она пускает в горлышко крупную таблетку, предварительно измельчив её. Сон… Сон… Пусть поспит… Ох уж эта женская жалость…
Глядя на подымающиеся со дна сосуда пузырьки, она вновь оживляет в памяти судьбоносные моменты. И почему-то первое, пришло её на ум – это то, как они лежали в постели с ним после того самого полугодового ухаживания.
– Надо же, – говорит она, – что время делает с людьми. Ещё пару месяцев назад я не рассматривала тебя как партнёра ни по постели, ни по жизни. А сейчас лежу тут с тобой и даже представить не могу, что могло быть иначе…
– Как говорили древние, все на свете боятся времени, а время боится пирамид. Видимо, я являюсь непреходящей ценностью, – ах, какой он образованный: ей всегда это нравилось.
– И до одури нескромный.
– В наше время скромность – категория лишняя.
– И совесть, к сожалению, тоже.
– Это, конечно, камень в мой огород. Мол, неверный муж и всё такое.
– Некорректно рассуждать за меня. Хочешь кофе, неверный муж?..
Спустя несколько минут они уже сидят за столом на всё той же кухне, где сейчас она рассматривает почти совсем уже растаявшие в бутылке пузырьки воздуха.
– Нет, словосочетание «неверный муж» тебе не подходит. Я буду звать тебя соседом. Господи, всё как в анекдотах – от соседки муж ко мне ушёл.
– Как-то уж совсем оскорбительно получается… Сосед…
– Ну, хорошо. Словосочетание «господин министр» устраивает? Ты ведь пока ещё мой руководитель?
– Оставь только слово «господин»? Мой «господин»? Так согласен.
Оба смеются.
Ах, как долго она будет вспоминать этот смех. Казалось, он был самым беззащитным за всю её жизнь. Следов былого веселья теперь не осталось и в помине, один сарказм.
Вообще ей кажется теперь, что этот сарказм сопровождал её всю жизнь. Настоящего, кажется, ничего никогда и не было. Всё было какое-то игрушечное, дутое, вымышленное. И этот сарказм был колкой защитой от всего настоящего, подлинного, жизненного. Снимать эту маску она боялась, да и не приучена была. В кругу, которому она принадлежала, это было непринято. И только едкая усмешка подчас служила ответом на те вопросы, ответов на которые не было.
