С тайной нерешённого хваду[1] в котомке, я брёл, как почтовая лошадь, от одного ночлега к другому, пока не пришёл в храм Пёгунса в уезде С. Едва приоткрылась дверь гостевой, в нос ударил резкий запах сочжу[2]. Помешкав на пороге, я неохотно бросил: «Доброго здравия. Примите странника» – и вошёл.
В комнате, привалившись к стене, сидел сухой, как щепка, монах лет тридцати и наливал себе сочжу. Я снял с плеча котомку, положил её в угол и сел, но и тогда он не оторвал глаз от стопки в своей руке и не взглянул в мою сторону. В его позе читалось полное пренебрежение ко всему, ему и дела не было до какого-то странствующего монаха. Меня кольнула досада.
– Бардак, – язвительно буркнул я, преисполненный глубокого презрения, и резко поднялся.
– Весь мир – бардак, – пробормотал он себе под нос, наконец удостоив меня взглядом. Его вытянутое тощее лицо было землисто-бледным, как старая бумага, глаза глубоко запали в тёмные глазницы. Судя по виду, он пил не просыхая и, похоже, был из «пропащих» – так называют опустившихся монахов.
– Мир – бардак, говорите? – холодно отозвался я, взявшись за лямку котомки. – Не потому ли мы следуем Пути? Чтобы навести порядок в мире, надо сначала очиститься самому, очистить общество…
Он досадливо отмахнулся – мол, хватит! – и посмотрел на меня. Его взгляд оказался неожиданно глубоким и свежим, в нём сквозила какая-то неизъяснимая печаль и вместе с тем угадывалось обилие пережитого. Я стоял в нерешительности, сжимая в руке лямку своей котомки.
– Очиститься самому, очистить общество… Сделать этот мир землёй Будды. Не это ли высочайшая цель монахов вроде нас с тобой?
Прервавшись, он опрокинул в себя стопку сочжу, которую держал в руке. Потом снова взял бутылку. Стопка наполнилась лишь наполовину – в бутылке больше не осталось ни капли. Сморщив лоб, он со стуком опустил её на стол.
– Всё верно. Ты говоришь исключительно правильные вещи. Вижу, тебе противно смотреть, как монах напивается? Брось! Пьющему – да будет позволено пить!
Он полностью перешёл на «ты». Забавно, но его фамильярность меня не задела – даже наоборот, во мне пробудилось какое-то необъяснимое любопытство. В том, как невозмутимо – если не сказать вызывающе, – этот человек напивался среди бела дня, было нечто, не позволявшее презирать его единственно за то, что он «пропащий».
– Горе-монах Чисан, то есть «знающий горы», – представился он. – Тридцать один год.
Я бесшумно сел и ответил:
– Моё имя Побун, мне двадцать четыре.
Он встряхнул стопку, осушил её и поёжился.
– Знаю ли я горы? Разве это возможно? Знаешь горы – знаешь и жизнь, ведь так? Горы – это тайна. Вечная тайна… Может, потому я и живу в горах. Неведение сродни счастью.
Он оказался неожиданно словоохотлив.
– В этом смысле моё имя слишком ко многому обязывает. Я даже об этом напитке в моём стакане ничего толком не знаю. Что уж говорить о жизни… А ты, значит, Побун – «облако Дхармы[3]»… Хорошее имя. У каждого должно быть имя, которое ему к лицу… Взгляни на меня. Разве это человеческое лицо? Скорее уж рожа голодного демона, алчущего вина… О-о, Владыка Всевидящий![4]
Он потряс головой, будто жалея, что напрасно заговорил о своём имени.
В это время послушник принёс ужин. Еды было на одного. Я собирался было попросить его принести ещё одну тарелку, но Чисан махнул рукой:
– Не надо. Это твоя доля, Побун.
– А вы не трапезничаете?
– Вино – вот моя трапеза. Как прихватит – долго не отпускает. Вот такие дела. Эй, малой! – обратился он послушнику – пареньку лет четырнадцати.
– Чего вам? – сердито огрызнулся тот. В его голосе звучало нескрываемое презрение: мол, какой ты монах – напиваешься среди бела дня. На такое надменное обращение Чисан и глазом не моргнул, его лицо оставалось спокойным.
– Позови-ка настоятеля.
– Ладно. Фу, ну и запах…
Злобно покосившись на Чисана, послушник вышел. Чисан привалился к стене и закрыл глаза.
Когда я закончил трапезу, вернулся послушник с настоятелем.
– Ах, так у нас гость!
Я поднялся, сложил ладони и согнулся в поклоне.
– Да, вот проходил мимо… Позвольте поприветствовать вас.
Я собирался сделать земной поклон, но настоятель жестом меня остановил.
– Э, не стоит. Давайте-ка просто сядем и поглядим друг на друга – для приветствия довольно. Вы откуда?
– Из монастыря Хеинса – я провёл там сезон дождей.
– Ученик?
– Я был в затворе.
– Ах, так вы монах! Ну а куда путь держите?
– Просто странствую.
– Странствуете, значит… Это хорошо. Идти налегке, с одной котомкой за плечом, вслед за облаками, за ручьями… Завидую я вам, странникам.
– Коли так завидуешь, отец-настоятель, котомку за плечи – и вперёд. Подай прошение об отставке, – вставил Чисан.
Настоятель на секунду сдвинул брови, но тут же как-то чрезмерно великодушно рассмеялся.
– Хо-хо-хо! Так ведь мы монастырские клерки, на нас хозяйство держится. Разве можно всё бросить и уйти куда заблагорассудится? Мы же охраняем храмовое имущество, оберегаем покой учёных монахов. Так и созидается благо… Хо-хо.
