С вечной любовью и печалью Моше Кесслер посвящает эту книгу своей любимой семье:
матери – Пауле Перл,
дочери Зива Блаубштейна
отцу – Герману Цви бен-Меир Ха-Коэн Кесслеру
брату – Арнольду Хаим Лейб бен-Цви Кесслеру
С признательностью – доктору Лимор Регев, инициатору и автору этой книги.
Лимор – подруга моей дочери, Анат Химмельхох. Несколько лет назад она рассказала Анат о своем интересе к личным историям людей, переживших времена холокоста. Лимор спросила мою дочь, нет ли у меня желания рассказать свою историю. Анат не дала тогда однозначного ответа.
Несколько месяцев спустя Лимор и ее семья оказались среди приглашенных на бар-мицву моего младшего внука Рои Химмельхоха. После этого она еще раз подняла тот же вопрос. Пребывая в преклонном возрасте, я чувствовал ответственность за сохранение моей личной истории для моей семьи и будущих поколений.
Я начал встречаться с Лимор каждую неделю, и во время этих встреч перед нами разворачивалась история моей жизни.
Эта история началась с рассказа о моем детстве и завершилась на моей алии в Израиль в январе 1949 года.
Как результат в начале 2021 года Лимор представила мне мою историю в печатном виде. Я прочел книгу с большим волнением и остался доволен ее прекрасным литературным стилем.
Я приношу вам, Лимор, свою искреннюю и сердечную благодарность.
Моше
«Дедушка Роя Моше, пожалуйста, подойдите за благословением».
Я встал, медленно выпрямился и мелкими шажками направился к своему внуку, стоявшему передо мной в белой рубашке, счастливому и взволнованному. Я улыбнулся ему. Маленький светловолосый мальчик, который, бывало, каждый понедельник прибегал ко мне по дороге из детского сада и вкладывал свою ручонку в мою, чтобы я проводил его домой, вырос и стал высоким и симпатичным молодым человеком. Я помедлил и обвел взглядом десятки родственников и друзей, собравшихся отпраздновать его бар-мицву[1]. Они сидели за столами, уставленными всякими вкусностями.
Слезы навернулись на глаза. Я глубоко вздохнул и крепче сжал древний молитвенник, принадлежавший семье Евы, моей жены. Книги хранились в уединенной частной молитвенной комнате в Словакии и были привезены в целости и сохранности в Израиль семьей Евы. На бар-мицвах каждого из моих внуков мы передавали их будущим поколениям. В другой руке я держал белую ермолку. Я возложил ее на голову Роя, посмотрел в его обращенные ко мне голубые глаза, и на меня снова нахлынули воспоминания.
Точно так же, как двумя годами ранее на праздновании бар-мицвы Итаи, я закрыл глаза и изо всех сил постарался выбросить из головы замелькавшие перед глазами картины. Они были такие реальные и живые, словно все это произошло только вчера, а не десятилетия назад. Я снова открыл глаза. Рой смотрел на меня с обеспокоенным выражением на лице. Я улыбнулся ему и заставил себя вернуться в настоящее. Потом протянул молитвенник, и он крепко сжал его. Слезы волнения и гордости подступили к глазам, когда я увидел в руках внука вечное наследие ушедших семей и мира моего детства.
Остаток вечера я провел в приятном и радостном общении с нашими родственниками и друзьями.
В ту ночь мне долго не спалось. Мысли унесли в прошлое, на много лет назад, к невинному ребенку, с нетерпением ждавшему торжественного и радостного момента своего вступления во взрослый мир. Мне не терпелось отпраздновать свою бар-мицву в прекрасной Большой синагоге Берегово, чешского города, где я родился и вырос. По субботам и праздникам она всегда бывала переполнена, и я хорошо помню царившую в ней атмосферу святости.
В пору моего детства мы нередко приходили на семейные и дружеские мероприятия, проводимые в синагоге, и я часто думал о том времени, когда наступит мой знаменательный день. Я представлял, как стою там в праздничном наряде и чистым голосом читаю из Сефер-Торы[2]; рядом со мной, облачившись в праздничный талит[3], стоит отец, и его рука лежит на моем плече. Я представлял сидящего на скамье дедушку – укрывшись белой накидкой, он склонился над молитвенником и время от времени с гордостью поглядывает на нас. В своем воображении я видел рядом с ним моего младшего брата и мою мать, взволнованно наблюдающую за нами из-за мехицы[4]. Синагога заполнена до отказа членами нашей большой семьи, моими школьными друзьями и многочисленными знакомыми.
В действительности все произошло иначе, чем я себе это представлял. Синагога не только не была переполнена, она была пуста, если не считать нескольких пожилых мужчин и женщин. К тому времени в нашей общине остались только старики, женщины и дети. Все остальные были призваны в армию, среди них мой отец и другие мужчины в возрасте двадцати лет и выше, включая очень многих наших знакомых и членов семьи. Дедушка давным-давно скончался, и в тот знаменательный день со мной не было ни одного родственника мужского пола. Я совершил службу, и только печальные глаза моей матери смотрели на меня из женского отделения. Атмосфера в синагоге была мрачной и гнетущей, и печаль пропитала воздух. Вся эта сцена сильно отличалась от того, что я всегда себе представлял. До Рош ха-Шана