1.
Болевая вспышка высветила перед глазами кипенно-белые волны, что вздымались на многие метры и ежеминутно взрывались капельной шрапнелью, погребая под собой крохотный скалистый островок. Лишь мрачный ствол маяка виднелся в серой предштормовой дымке, сдерживая напор моря, вскипающего у его основания. Погода портилась с каждым днем, к островам Камчатки подползал шторм, и выходить на берег становилось все опаснее. Ограду вокруг маяка снесло волнами два дня назад, и смотритель ждал штиля, чтобы заново отстроить никому не нужное ограждение, не спасавшее ни от гнева океана, ни от людских поползновений, с которыми за год пребывания на маяке смотрителю еще ни разу не пришлось столкнуться. От материка маяк отделяли многие и многие километры свинцовых волн. До Курил и Японии добраться было и того тяжелее: активные разнонаправленные подводные течения в том районе позволяли лишь крупным судам подобраться к безымянному островку, и каждый месяц десятого числа смотритель с нетерпением всматривался в небо, ожидая вертолета с провизией. Он помогал пилоту разгрузить машину и через пару часов снова смотрел в небо, провожая таявшую в серых облаках черную точку.
Вертолет привез очередную партию около недели назад, и этот шторм смотрителю придется пережить в одиночку. Он поднялся в башню – больше для самоуспокоения, нежели для проверки работы светооптической установки, которая давно уже пришла на смену обычным фонарям. Волны клубились и ревели у подножия, полностью скрыв поверхность островка. За последние часы воды прибыло, и он с досадой наблюдал за падением столбика барометра: если так продолжится и дальше, к концу недели им с его каменным другом придется лицом к лицу встретиться с настоящей бурей. И это станет испытанием для них обоих. Маяк стоял здесь не первое десятилетие, его отшлифованные волнами мрачные стены повидали не один шторм и, передавая дела новому смотрителю, уходивший на пенсию старик с гордостью заявил, что ни одной буре не справиться с гением архитектора, разработавшего данный маяк, и океанографа, построившего розу ветров для этого островка и поднявшего статистику штормов в этой точке океана с момента начала первых наблюдений. Старик по-настоящему любил маяк и считал его своим домом, но у него уже не хватало сил даже на поддержание работы автоматической техники, и он не без горечи и ревности уступил свое место Дмитрию, который в течение многих недель перед этим жил с ним и наблюдал за его работой. Старик обещал навещать его время от времени на том самом вертолете, однако, в свой первый же рейс на остров пилот сообщил смотрителю, что тот слег с сердечным приступом, едва его нога ступила на материк. Уже через неделю после возвращения на большую землю старика похоронили.
Дмитрий спустился вниз в свою небольшую комнату с крошечными окнами, которые теперь поминутно заливало серыми волнами. Стол у окна был усыпан брызгами, и оставленные смотрителем книга и журнал метеорологических наблюдений успели основательно промокнуть. Он поспешно убрал их в ящик стола, предварительно смахнув холодные соленые капли, и подошел к плите, проверяя готовность картошки, которую варил прямо в мундире. У него еще оставалось немного зелени, слегка завявшей за неделю, хоть он и старался хранить ее в кастрюле с пресной водой. Хлеба он ел немного и складывал буханки в морозилку сразу порезанными, время от времени доставая пару кусков, если готовил что-то сложнее макарон или гречки с тушенкой. Нож легко вошел в картофель, оставив рыхлый дымящийся след. Дмитрий выключил плиту, слил воду и переложил картофель в алюминиевую тарелку. Ветер снаружи крепчал, и к ночи обещал начаться тот самый шторм, о котором давно уже возвещал барометр неизменным падением столбика. Картофель уютно дымился и приятно обжигал пальцы. Дмитрий прикрыл глаза, ощущая на языке его вкус и тающие крупинки соли. Кажется, в последний раз он пробовал такую простую пищу только в далеком детстве, когда дедушка учил его запекать овощи прямо в костре, а потом есть их с горелой корочкой, окуная в солонку и вприкуску с зеленым луком. За годы, проведенные на большой сцене, Дмитрий успел забыть этот странный вкус уюта и одиночества, и с наслаждением впился зубами в обжигающий неочищенный картофель.
Воспоминания с головой накрыли смотрителя, словно надвигающийся шторм, и он откинулся на старом скрипевшем стуле, обитом выцветшей зеленой материей, знававшей наверняка еще времена Сталина, и радостно выдохнул. Вот уже целый год, как он тут совершенно один, но осознание счастья затопило его только теперь, в преддверии первой за этот год бури в той части Тихого океана. Недели, проведенные на маяке со стариком, пролетели для Дмитрия словно один день – в постоянных заботах и недосыпе. Старик ложился поздно и вставал рано, не любил чая и книг, зато часами мог поправлять давно никому не нужную ограду на островке, курил, как заправский пират, и все время что-то рассказывал, ни о чем не спрашивая самого Дмитрия. Он так и уехал с острова, не узнав, чем занимался его преемник в прошлой жизни и почему решил бросить все и поселиться на маяке. Поначалу это немного коробило нового смотрителя, и он то и дело порывался что-то о себе рассказать – давала знать многолетняя привычка, выработанная в бесчисленных интервью. Но старик, казалось, вовсе его не слушал, снова заводил шарманку про океан, про свою погибшую жену, про ностальгию по фонарю, который давно сменила автоматическая установка… И Дмитрий смирился, весь обратившись в слух. В конце концов, он и так слишком много говорил когда-то, пришла пора помолчать и послушать шум моря и байки старого смотрителя. И когда старик поднялся на борт вертолета, Дмитрий понял, что ему будет не хватать этой бессмысленной фоновой болтовни.
