Весной 1929 года юный Жан-Поль Сартр в парижской École Normale впервые смотрит в глаза Симоне де Бовуар и впервые в жизни теряет рассудок. Через несколько недель, в начале июня, он договаривается с ней о свидании, но она не приходит. Сартр сидит в чайной на улице Медичи, сидит и ждет напрасно. В Париже в этот день царит блаженный зной, в высоком синем небе громоздятся облака, Сартр специально не повязал галстук, ведь после чаепития он собирается отправиться с ней в расположенный по соседству Люксембургский сад, чтобы пускать там кораблики – он где-то вычитал, что есть такой обычай. Когда он уже выпил половину чая, пятнадцать раз посмотрел на часы и тщательно набил и раскурил трубку, к нему подбегает молодая блондинка. Элен де Бовуар, представляется она, сестра Симоны, которая, к сожалению, не может сегодня прийти. «А как же вы, – спрашивает Сартр, – так быстро узнали меня среди такого количества людей?» Та отвечает: «Симона сказала, что вы маленького роста, в очках и страшно несимпатичный». Так начинается одна из величайших историй любви двадцатого столетия.
* * *
Поздним вечером, когда солнце в Берлине вдруг выглядывает из-за туч и стреляет низкими лучами по Аугуст-Штрассе, Маша Калеко щурит глаза и останавливается, наслаждаясь теплом.
Как всегда, она заканчивает работу ровно в шестнадцать часов, сбегает вниз по лестнице из своей конторы в еврейском Бюро попечительства о рабочих, где работает уже пять лет, и распахивает дверь. Маша Калеко, урожденная Энгель, просто стоит на улице. Солнце греет, мысли кружатся, до нее доносятся далекий звон трамваев, грохот повозок с пивом, крики играющих детей из дворов еврейского квартала у Александерплац и крики мальчишек, продающих вечерние газеты. Затем она закрывает уши ладонями, наслаждаясь одним лишь мягким и теплым светом. Солнце садится за высокие дома вокруг Фридрих-Штрассе, несколько последних лучей ловит золотой купол синагоги на Ораниен-Штрассе, и вот уже начинает темнеть. Но двадцатидвухлетняя Маша Калеко идет не домой, а в кафе на западе города, обычно она ходит в «Романское кафе»[1], там она сидит и спорит с друзьями, у нее такой ясный голос и чудесный берлинский акцент. Курт Тухольский, Йозеф Рот, Рут Ландсхоф – все пододвигают свои стулья поближе, когда приходит Маша Калеко, все любят ее каштановые кудри, мягкий смех и добрые шутки, от которых вспыхивают ее карие глаза. Попозже в «Романское» часто приходит ее муж, тихий Саул, тощий, как щепка, и ученый до мозга костей – железные очки, поредевшие волосы. Он журналист Еврейского обозрения и преподаватель иврита – и по уши влюблен. Он замечает взгляды других мужчин на свою неугомонную жену, замечает, что его пылкой Маше нравятся эти взгляды, и тогда тихий Саул становится еще тише и заказывает чай, пока остальные открывают первую бутылку вина. Потом в какой-то момент вежливо извиняется, надевает шляпу, берет портфель, откланивается и уходит домой. Когда Маша наконец тоже добирается до их общей квартиры на Гогенцоллернкорсо в Темпельхофе, он уже спит. Она смотрит на него, на благородные черты его лица, колеблющиеся в ритме дыхания. Маша Калеко идет к кухонному столу, берет лист бумаги, карандаш и пишет маленькое любовное стихотворение, одно из самых трогательных из всех, когда-либо написанных: «Другие – бескрайнее море, а ты как надежный причал. Можешь мне верить, всегда буду рядом, чтобы спокойно ты спал». Приписывает посвящение: «Кое-кому», кладет листок на его тарелку и забирается к мужу в постель. Утром она снова улетит в шесть, чтобы вовремя успеть на работу, на другой конец большого города. Саул чувствует спиной, что жена вернулась в родную гавань, на минуту просыпается, протягивает назад руку и, успокоившись, гладит Машу.
* * *
В 1929 году никто уже не надеется на будущее. И никто не хочет вспоминать о прошлом. Поэтому все так увлечены настоящим.
* * *
«Кто-то готов рискнуть и выйти замуж по любви? Я – нет», – убежденно заявляет Марлен Дитрих весной 1929 года на сцене Театра комедии на Курфюрстендамм, в пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Родители и дети». Потом она с наслаждением затягивается сигаретой, опускает веки и демонстрирует себя – воплощенную томную элегантность.
Потом она едет домой к мужчине, за которого вышла не по любви, к Рудольфу Зиберу. У них дома – ежедневная постановка пьесы «Родители и дети». Она называет его «папочка», а он ее – «мамочка». Их дочери Марии пять лет. Няня по имени Тамара с некоторых пор спит в супружеской постели рядом с Рудольфом Зибером, и это очень большое облегчение для Марлен Дитрих. Она больше может не терзаться угрызениями совести из-за того, что ночами бродит по улицам, по барам, общается с незнакомками и незнакомцами. После выступлений на сцене, после съемок на студии UFA в Бабельсберге она часто сначала заходит домой, осматривается, ставит цветы в вазу в прихожей, целует в лоб спящую Марию, переодевается, выпивает стакан воды, освежает парфюм – и на высоких каблуках уходит из дома на теплые улицы ночного города.
