– Знаете, пожалуй, я все же не смогу прочесть свое. Это довольно жестоко.
– Надо, Бэзил, надо.
– Пожалуйста, Бэзил.
И так всякий раз, когда Бэзил играл в «Ассоциации»[1].
– Да не могу я, – видите, как тут все перепуталось.
– Ну, Бэзил, голубчик, не томи!
– Ну пожалуйста, Бэзил!
– Ты должен, дорогой Бэзил.
– Нет. Имоджен рассердится.
– Не рассердится. Правда, Имоджен?
– Имоджен, скажи ему, что не рассердишься.
– Да читай же, наконец, Бэзил!
– Ну ладно, только если вы пообещаете, что не возненавидите меня. – И он разгладил бумажку:
«Цветок – кактус.
Спиртное – ром.
Материя – сукно.
Мебель – качалка-лошадка.
Еда – оленина.
Город – Дублин.
И животное – удав-констриктор».
– О, как чудесно, Бэзил!
– Бедняга Адам, я никогда не связывал его с Дублином, – просто идеально!
– А почему кактус?
– Похож на фаллос, моя милая, и вдобавок с колючками.
– И с этими вульгарными цветками.
– Удав-констриктор – блеск!
– Да уж, с его-то пищеварением.
– И ужалить не может – только удавить.
– И гипнотизирует кроликов.
– Надо мне будет написать портрет Адама, гипнотизирующего кролика.
И тут же:
– Имоджен, ты не идешь?
– Не могу. Меня дико клонит в сон. Не напивайся, хорошо? И разбуди меня утром.
– И все-таки ты на меня сердишься, Имоджен.
– Я слишком устала, милый мой, чтобы на кого-то сердиться. Спокойной ночи.
Дверь закрылась.
– «Милый мой»… Она в бешенстве.
– Так и знал, зря вы заставили меня это читать.
– Она весь вечер была какая-то странная, я считаю.
– Мне она сказала, что, перед тем как спуститься, обедала с Адамом.
– И надеюсь, переела. У Адама все переедают, ты не находишь?
– А всё либидо.
– Но, знаете, я все равно очень горжусь этим персонажем. Интересно, почему раньше никому из нас не приходила мысль о Дублине?
– Бэзил, ты и правда считаешь, что у Имоджен может быть роман с Адамом?
Клуб «Кокатрис»[4], 2:30 ночи. Cредоточие лондонской ночной жизни
На «титульной заставке» натюрморт с бутылкой шампанского, бокалами и комической маской – или она зевающая?
– Oй, Глэдис, началось! Так и знала, что опоздаем.
– Пус’яки, милая, я хорошо вижу в темноте. Ой, простите… Честное слово, думала, места не заняты!
Эротическое хихиканье и легкая потасовка.
– Да отстань ты, нахаленыш, дай пройти!
– Сюда, Глэдис, ‘он там два места!
– Не, ну надо же… пытался усадить меня к себе на колени!
– Да ланно, Глэдис, проехали! Что хоть за картина-то? Комичная?
Экран почти весь затемнен, будто пленка сильно передержана. Прерывистый, но яркий луч кинопроектора высвечивает густую толпу танцующих, болтающих, жующих.
– Нет, Ада, – это гроза. Я бы даже сказала, песчаная буря. Видела на днях с Фредом похожий фильм.
Всем по нраву моя крошка[5]
Крупный план: голова девушки.
– А ‘от и его крошка. ‘Мотри, не она ль?
Довольно милая головка, стрижка «фокстрот»[6], превосходная посадка. Только начинаешь оценивать изысканность ее формы (пленка слишком плоха, чтобы составить хоть какое-то впечатление о текстуре) – а в кадре вместо головы уже тучный пожилой мужчина c саксофоном. Пленка мутнеет – в духе авангардных киностудий континентальной Европы: саксофонист уже превратился в воронку вихревого движения, лица высвечиваются и снова исчезают, а обрывочные субтитры не дожидаются, когда их прочтут.
– Ну а я буду считать, что он легкий.
Голос с кембриджским акцентом с более дорогих мест:
– Экспрессионизмус!
Глэдис пихает Аду в бок и шепчет:
– Иностранец!
После нескольких переключений перспективы фокус внезапно становится стереоскопически ясным. Девушка сидит за столом, наклоняясь к молодому человеку, который подносит зажигалку к ее сигарете. К ним подсаживаются еще трое-четверо мужчин. Все в выходных костюмах.
– Нет, Ада, он не комичный – это из жизни «общества».
– «Общество» тоже бывает комичным, тебе ли не знать!
