«Нынче мало Родину любить,
Надо, чтоб она тебя любила!
Ну, а это надо заслужить!»
(из песни «Откровенный разговор»
А. Вертинского на слова С. Смирнова)
Их было двое в окопе – две скрюченные фигуры в побуревших от пота и грязи гимнастерках. У обоих запекшиеся губы, заросшие щетиной лица, злые настороженные глаза. С первого взгляда только и разницы между ними, что один сидел неподвижно, уткнув подбородок в поднятые колени, а другой ворочался, не находя себе места. Возле их ног валялись два автомата, фляжка без крышки и закопченный котелок, раздавленный с боков. На бруствере лежала немецкая саперная лопатка с короткой рукояткой (вот-вот упадет вертлявому на голову). Согнутые спины немилосердно жгло солнце. Плавая в расплавленном зноем небе, оно остановилось как раз над ними, и потому в окопе не было и кусочка тени. Да и мало помогла бы им эта тень, так как раскаленный песок, в котором вырыт был окоп, пылал жаром печи. Песок был везде – по всему прибрежью. И в этом песке, кое-как укрепив осыпающиеся
стенки окопов прутьями и досками от патронных ящиков, сидели люди. Исходя потом, ворочались на дне окопов, как на раскаленных сковородках.
Здесь проходил фронт.
– Ну и жарища, черт бы ее побрал! У тебя нет воды?
Это сказал вертлявый. У него острые скулы, жесткие темные волосы, широкий, облупившийся на солнце нос. Он невысок, но широкоплеч. А в движеньях чувствовалось что-то кошачье, какая-то хищная гибкость. Ожидая ответа, он весь напружинился, словно приготовился к прыжку.
– Какого дьявола молчишь?! У тебя есть вода?
Другой повел на него глазом, разлепил губы:
– Я тебе уже говорил – нет.
У этого голос густой и низкий. Он рус, голубоглаз и кажется увальнем. Им обоим лет по двадцать, хотя, заросшие и измученные, они выглядели старше. Особенно скуластый. Глаза его провалились глубже, а надтреснутый голос срывался на крик.
– Подумаешь, говорил! А ты скажи еще раз.
Заметив лопату, вертлявый схватил ее и с силой швырнул в угол окопа.
– Который час?
– Десять. Без пяти.
– Он кричит уже четыре часа! В рот нам всем дышло, что не можем ему помочь. Радуйся, фриц! Ты неплохо придумал, подстрелив этого несчастного Грибача. Получилась чудесная ловушка. В нее уже начали попадаться мыши: Иркутов, Петька Чудинов…
– Замолчи.
– Нет слушай! Красна девица! Он специально из Грибача приманку сделал. Мол, поползут выручать. Тут-то я их по одному и буду тюкать. И поползли, конечно… А надо не ползти! Надо вскочить и броситься к нему. Авось фашистская сволочь и не успеет. Меня все время подмывает.
– Знаю.
– Что знаешь?
– Что подмывает.
– Потому-то ты крутишься около меня?
– Это ты крутишься. Я сижу.
– Ты бы не успел.
– Успел бы.
– Успевай, туды тебя! Была не бы…
– Стой, дурак!.. На!..
– Григорий! Ведь морду разбил. Хватит.
– Дурак.
– Ну, остановил. А драться-то зачем?
– Тебе же на пользу.
– А если и я тебя ударю?
– Бей. Если хочешь.
– Н-на.
– М-м. Крепко.
– Я все крепко делаю.
– Сомневаюсь. Быстро – да.
Они замолчали. У скуластого красная кожица на носу лопнула, и оттуда сочилась кровь. Он осторожно промокал ее грубой тканью подола гимнастерки.
– До чего болезненны эти солнечные ожоги. И черт тебя дернул задеть меня по носу. Нянька нашлась.
– Прости. Если что.
– «Прости». На черта мне сдалось твое «прости»… Эй, а он, кажется, замолчал, а?
Они прислушались, приподняв головы.
– Нет, стонет, – проговорил русый.
– Теперь и я слышу, что стонет. А вот кричит опять. Ты не слышишь, что он кричит?
