Его видения были смутны и раздражающе-податливы. Он в очередной раз брёл среди тумана, который выталкивал из себя двери, словно подобранные любителем розыгрышей в лавке старьёвщика или на свалке, куда свозят обшарпанные, заляпанные краской или обшитые дешёвым дерматином останки человеческих судеб. Едва его пальцы прикасались к дверной ручке, чтобы опередить неуловимое время, как мираж таял, чтобы заманчиво вспыхнуть на расстоянии затаённой мысли. Это повторялось уже несколько лет, воздвигая стену между привычной реальностью и желанием разобраться в себе. Алекс был твёрдо уверен, что случайно попал на Землю, вернее, выпал ненароком из своего мира и наглотался при рождении чужой воды, отбившей память, но не истребившей голос крови, взывающий из глубин подсознания.
Он вынырнул из очередного блуждающего хаоса и уставился на стол, где дремал кот и отмокал в чае разбухший ломтик лимона. В дверь стучали, назойливо вторгаясь в пространство, называемое неприкосновенным. Алекс неспешно натянул джинсы и босиком пошлёпал к входу. Мельком взглянул на себя в зеркало, скривил опухшему отражению страшную рожу, взъерошил русые с едва заметной сединой волосы и повернул ключ в замке.
– Войди же во Врата рая! – шутовски возгласил он, отвесив земной поклон.
– Вот ещё выдумал! – недовольно буркнула пожилая женщина, развязывая на шее пёстрый шарф. – С каких же пор твоя берлога стала прибежищем для святых и прощённых?
– А с тех пор, как я перестал искать своё место среди ловкачей, раздающих индульгенции направо и налево, наискосок и по диагонали, по средам и воскресеньям, – бросил Алекс и турнул кота со столешницы.
– Всё бы тебе языком молоть, – ответила мать, отбирая пробу среди залежей пыли, подобно эксперту из криминального отдела. – У тебя тут что, песчаная буря прошлась, ежели из этих барханов получилась марсианская пустыня? Или целый месяц кукуешь один, без очередной забегающей или налетающей пассии? Обычно твои «жёны на полгода» дружно поддерживают порядок. А нынче дом смахивает на предбанник ада, где грешники дожидаются распределения и смачно грызут семечки, швыряя шелуху мимо урны, чтобы злорадно хихикать за спиной у чёрта-уборщика.
«Женщины!» – подумал Алекс, задёргивая штору на окне, чтобы не слышать, как будет причитать мать над мощами очередного бесславно погибшего мученика – фикуса, засушенного до такой степени, что требовался палеонтолог, способный определить с точностью эру зарождения экспоната, приближающегося к возрасту динозавров.
«Женщины! – опять всплыла мысль. – Такие разные на вид и такие одинаковые по сути. Сколько их перебывало в моём доме! Пухленьких, словно не расставшихся с детством; тонких, как хлыст; любительниц поджарых псов или разъевшихся кошек; последовательниц здорового питания, йоги или очередного гуру; домохозяек, определяющих по запаху чистоту тюля и срок годности абрикосового йогурта; спортсменок с каменными грудями и накачанной задницей; высоких и от этого обожающих модельную обувь на шпильках; миниатюрных, управляющих с высоты своего величия; состоявшихся в профессии и личной жизни; пропадающих “на корню” от непонимания близких; жгучих брюнеток, соломенных блондинок, рыжих бестий и русых всех оттенков. И все они стремились – рано или поздно – пристроиться рядом со мной, льстя своему вековечному, всосанному с молоком матери, отрепетированному и отлакированному знанию о мужчине: тщеславном, в меру умном, похотливом и абсолютно не разбирающемся в ЖЕНЩИНЕ».
Он усмехнулся. Они играют, чтобы заставить им поверить; манипулируют, чтобы обвинить в этом другого; страдают до слёз и желудочных колик, чтобы увидеть вместо взрослого мужчины прыщавого подростка с кучей комплексов; возлагают цветы на могилу своих надежд и заодно приносят венки к постаменту избранного идола; носятся с чистящим средством, способным отбелить «чёрного кобеля» или унитаз с ржавыми потёками; загораются от страсти и имитируют оргазм, прославляя силу члена, чтобы утвердиться на занятом плацдарме. Они – богини, пьющие коньяк от разочарования; королевы, выпрашивающие хоть толику внимания; русалки, тонущие из-за того, что обрели ноги; анчутки[1] с разноцветными прядями в волосах и стойкими запросами. Они ломают комедию, чтобы выстроить гнездо, и всё равно, кто выведется из отложенных в нём яиц – Гаруда[2] или аллигатор, химера или прирученный оловянный солдатик.
Мать, успевшая сварить кофе в джезве и сотворившая на ходу бутерброды с колбасой, покосилась в его сторону и тихо спросила:
– Опять зеленоглазая?
Да, тысячу раз – да! – едва не крикнул Алекс, но лишь приподнял «домиком» брови и, как за спасательный круг, вцепился в горячую чашку.
Обжёгся, едва не облившись крепким кофе, отхлебнул горечь и пришёл в себя.
– «Зе… ле… но… гла… за… я», – пропелосьунеговнутри, вызывая подёргивания в животе и лёгкие спазмы в сердце.
Женщина из его видений – ускользающая Тень, кошкой гуляющая из одного миража в другой, открывающая двери и пахнущая терпко и непонятно. Она не торговала ужимками, но влекла к себе, словно к амброзии, случайно забытой богами в Междумирье. Её не просто хотелось – желалось сожрать до последней косточки, выпить кровь, подобно вампиру, и при этом стать для неё чем-то большим, нежели самцом с двумя высшими образованиями и способностью притягивать женщин. Алекс надеялся, что однажды она проявится во плоти, зачарованная его Хаосом и «чёрными дырами».
