(Рассказ почти фантастический. Ничего серьёзного, просто шутка)
И в лёгкости пера познаешь глубину,
И мысли нет серьёзней,
Чем шут порой случайно обронил.
И шутке доброй тоже улыбнитесь,
Не делая обиды,
Коль друг её от сердца подарил.
(не Герцен)
Пришёл как-то раз Григорович к Некрасову:
– А пойдёмте, Николай Алексеевич, к Фёдору Михайловичу. Достоевскому. Чай пить.
Они-с весьма и весьма презабавную книжечку написали. Целую повесть! И как хорошо написано-то! И так они в ней про бедных людей всё описали – страсть как интересно. Риторика, да и только. Всё так лаконично обрисовано и по порядочку – оторваться невозможно. А местами так за жалость берёт, что аж плакать хочется. Слезы сами проступают на глазах, и читать перестаёшь, пока не протрёшь платком. Во как! Никто ещё так про бедных людей не писал. А тут, оказывается, они есть. И знаете, привесёленькие места встречаются. Забавные. Читаешь и не замечаешь, как улыбаться начинаешь. Так и льётся в сердце.
– К Фёдору Михайловичу?… А пойдёмте! Непременно пойдёмте, Дмитрий Васильевич! Я как раз и сам к нему собирался, да не знаю – удобно ли в сей ранний час с визитом? Хочу выразить ему мой искренний восторг и восхищение! Я до самого утра книжечку эту читал, оторваться не мог. Да Вы же сами мне рукопись намедни принесли, запамятовали что ли?
–Никак нет-с, не запамятовал. Просто подумал – а захотите ли? А то, может, и не читали ещё-с? Отложили в сторонку, да и забыли-с. Так я уж чтоб напомнить, на всякий случай.
– Что за разговор? Идёмте скорее! Мне уже не терпится пожать руку новому светильнику русской литературы. Да что там светильник – канделябр! Люстра! Светоч! Его произведение – это,,, Это…Канделябр! Настоящий полновесный, тяжелый, всё пробивающий канделябр! Неоспоримый аргумент, утверждающий приход, новое имя в отечественной и мировой культуре! Вы даже не представляете, какое новое Солнце литературы встаёт над Россией-матушкой и над миром! Это скромное ныне имя будет греметь в веках! Вот увидите. Идёмте! Я хочу первым поздравить и объявить ему об этом!
И Некрасов, схватив с вешалки пальто и шляпу, выскользнул на лестничную площадку. Он торопился вниз по лестнице, на ходу просовывая руки в рукава непослушного пальто.
– Постойте, Николай Алексеевич, постойте! Вы меня забыли! Я с Вами! – и Григорович устремился вслед за низбегающим по ступеням Некрасовым.
Они вышли, высыпались из парадной и, возбуждённые нетерпением, пошли быстрыми шагами вдоль по безлюдной в это время улице.
– А то, что рано – так это ничего. Я так думаю, они-с не спят. Волнуются – понравилось их произведение или нет? Так мы уж сразу их и похвалим. То-то он рад будет! Идёмте, – Григорович несколько волновался, как бы приличия и правила хорошего тона не настигли, не догнали бы вдруг Некрасова и не взяли над ним верх и не заставили его вернуться и ждать до обеда.
Они шли по улице, эмоционально жестикулируя и, ни секунды не прекращая, говорили, обсуждая прочитанное, проговаривая и указывая друг другу на наиболее понравившиеся места в рукописи и обращая внимание на красоту слога и речи, какими была написана эта новая в русской литературе книжица. Иногда они на миг останавливались, поворачивались друг к другу, что-то быстро говорили и тут же снова шли дальше. Видимо, настолько единодушны они были в своих суждениях, что воцарившееся между ними согласие не требовало дополнительных слов и аргументов. Они были полностью под впечатлением от прочитанного, что, кажется, не замечали ничего вокруг, и было очень забавно наблюдать со стороны за этой странной, жестикулирующей,будто пантомиму, парочкой.
Новое, яркое солнце поднималось над горизонтом и вставало над Петербургом. Значит, короткая белая ночь только закончилась, но друзья были в нетерпении и не хотели ждать, а потому решили отложить на время по такому случаю принятые в обществе приличия и нанести столь ранний,необъявленный визит.
Повернув на проспект, они увидали впереди себя важно вышагивающую фигуру Белинского. Вот что значит белые ночи – люди гуляют, когда захотят и совсем не смотрят на часы. Решительно не знаешь, где и когда кого застатьи где можно встретить. Всё перепуталось и смешалось в Петербурге. Кто-то ещё обедает, а кто-то уже завтракает, кто-то пытается безнадёжно уснуть при свете то ли дня то ли ночи, а кто-то просто не спеша прогуливается по проспекту, раздавая вежливые поклоны встречным мало-мальски знакомым и незаметно разглядывая прогуливающихся скромных, хорошо разодетых дам и молоденьких барышень. Ах, Петербург! Строгий проказник. Сколько тайн ты умел сотворить и затем сохранить в секрете.
Белинский шёл по проспекту уверенной, самоутверждающейся, твердой походкой, размеренным шагом вдавливая мостовую, осознавая свою вселенскую важность и эпохальную ценность, и оценивающе поглядывая, на редких в это время, встречных прохожих, казня и милуя несчастных своим строгим, проницательным взглядом
Григорович бросился за ним в след, догоняя удаляющуюся было от них фигуру этакого монстра литературного Петербурга.
– Виссарион Григорьевич! Виссарион Григорьевич! Постойте!
