…Сани-волокуши болтало и швыряло.
Вдруг лошадь круто повернула, сани накренились, глаза Миньке осыпало ледяным дождём, залепило… Минька не удержался и упал на дно, ударившись носом.
«Вывалюсь! – испугался Минька. – Ой, матушка моя! А-а-а!»
Он слепо замахал руками, ища, за что бы уцепиться… Наконец что-то нащупал и вцепился со всей мочи.
Тем временем тятя хлестал и подгонял Каурку, словно гнались за ним все демоны мира. Лошадь фыркала. Копыта стучали. Комья снега летели со всех сторон и колотили Миньку по спине.
Ему ничего не оставалось делать, кроме как цепляться за дно саней, лежать неподвижно и ждать, когда всё закончится.
«Тук-тук-тук!» – стучали копыта в Минькиных ушах.
«Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани.
«Бум!» – Ком снега, тяжёлый ком, ударил Миньку по спине.
Сани стали подпрыгивать на кочках, будто качели. У Миньки закружилась голова.
– Матушка моя! Ой, миленькая..! – беззвучно причитал он. – Спаси!
Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
Стало совсем тихо.
Минька подождал немного и поднялся. Он с трудом отцепил руки и протёр залеплённые снежной пылью глаза.
Тятя вытянул шею и напряженно вглядывался назад, откуда они приехали. Его рука была поднята в готовности обрушить кнут на лошадиный круп.
Минька тоже развернулся…
Эта история началась неделю назад.
В избе за занавеской кричала матушка. Давно наступила ночь. Младшие – Далька и Лёнушка – уже заснули, а Минька не спал, слушал и смотрел.
Их, детей, Миньку и двух его сестёр, с приходом морозов не выпускали из избы на волю: не было на их малый рост тёплой одежды. Вот и жили они тихонечко на печи вместе с баушкой.
Но в ту ночь Минька не мог уснуть.
Матушка всё кричала и плакала за тряпкой. Над ней хлопотали баушка и соседка Лександровна. Лександровна считалась в их деревне доктором и однажды вылечила Миньку от лихорадки после купания в речке.
Баушка то и дело выскакивала из избы за разной надобностью: приносила то воду в ведре, то тряпки, то ещё что-нибудь. Холодный воздух из открытой двери обдувал Миньку. От притока воздуха свечи мерцали, а тени прыгали, как живые: от печи, от головы Миньки, от посуды на полках… Пахло супом и травами.
Через время у матушки народился новый ребенок, и крики прекратились.
Минька наконец заснул. Баушка тоже прилегла на лавку.
А утром она не поднялась, с этой лавки. Напрасно баушку тормошили. Лицо её перекосило, глаза пусто и блёкло смотрели в потолок, а руки, сухие и почерневшие, свисали вниз, как верёвки.
Матушка обмазывала баушку маслом с жиром, поила снадобьём, что принесла Лександровна. Снадобье стекало по безжизненным губам бабки. Минька подтирал тёмно-жёлтые лужицы под лавкой и беззвучно плакал.
Лександровна забегала каждый день: слушала баушку в груди, заглядывала ей в рот. Она качала головой, показывала на нее пальцем и что-то горячо говорила матушке.
– Рано, – отмахивалась та.
Лександровна не отступала:
– Я ничего не могу поделать! Поздно будет!
– Нет, – сердилась мать. – Пожалуйста, не надо. Поднимется она! – и плакала.
Но баушка не поднялась. Она не отвечала и не ела. Смотрела пустыми глазами в потолок и хрипела по ночам.
Теперь Миньке вняли в обязанность менять сено в мешках. Каждый день Минька вытряхивал вонючее сырое сено из специально сшитых холщовых мешков и наполнял их свежим сеном. Мешок поменьше он клал в люльку под новорожденную девочку, а мешок побольше – под спину и ноги бабушки.
Далька пыталась помочь. Да не было от неё никакой пользы. Она только мешала. Чаще всего Далька сидела на полу подле лавки и держала баушкину руку. Но рука была совсем сухая и не двигалась. Далька тихо напевала колыбельную, бормотала что-то на своём языке – ещё говорить толком не выучилась, дурёха
В какой-то день соседка Лександровна привела старосту деревни. Минька запомнил старосту, как остроносого мужчину в богатой пушистой шубе.
С приходом гостя матушка сорвала пелёнки с верёвки, что тянулась из угла в угол через всю избу, и закинула тряпки в угол. Она бросилась к печке и достала горшок с травяным настоем, смахнула со стола крошки, но староста остановил её:
– Лорисса Бориссовна, гм… ну что ты! Не надо…
Они разговаривали недолго. Матушка опять плакала, а тятя согласно.
Тут староста углядел на печке Миньку и посмотрел на него. Минька – на старосту. Далька испуганно ойкнула, и забилась от чужого подальше, за печь, а Миньке любопытно, что он такое скажет. А староста смотрел-смотрел и спрашивает тятю:
– Это твой старший сын? Сколько лет? Шестой год? Гм… Николав, бери молодца в лес… гм, на дело.
– Мал ещё, – заступилась матушка. – И шубы на него нет. Замёрзнет в лесу. Да и на чём же они поедут? У нас нет лошади.
– Ничего, будет лошадь… Пусть едет, пусть… нужно, Лорисса. Пригодится. – отвечает староста. – Одежу ему найдём, скажешь, что нужно… Дело такое… – он поднялся из-за стола. Обратился к тяте, – Николав, лошадь мою возьмёшь, сани-волокуши, как положено… Пора, Николав… Завтра же утром возьми. Гм…
– Ну, прощай, Матвевна, – сказал староста, обращаясь к лавке. На лавке баушку почти не видно – небольшой бугор, накрытый овчиной, – ты это… не поминай, как говорится. Гм, зла тебе не желали. – староста потоптался и попросил отца, – Ты, Николав, сделай, как положено. Надеюсь на тебя! Гм…
