Из дневника Юлии Старшей, единственной дочери императора Августа
«Я ненавижу вести дневник. Может быть, потому что мой отец заставлял меня делать это с того самого дня, когда я написала своё первое предложение. Он запрещал мне говорить, делать и даже думать всё, чего нельзя было бы записать в домашний дневник, который он лично проверял каждую неделю.
Только когда мне исполнилось четырнадцать, и меня выдали замуж за моего двоюродного брата Марцелла, отец перестал читать мой дневник. Без его контроля я забросила ежедневные записи через пару недель моей супружеской жизни. Марцелл был хорошим юношей. Однако наши отношения были больше похожи на любовь брата и сестры. Мы выросли вместе и знали друг о друге абсолютно всё. Наши незатейливые упражнения на брачном ложе чем-то напоминали наше совместное барахтанье голышом на мелководье в летнюю жару семью-восемью годами раньше. Быть женой юного Марцелла было приятно, но совсем не так волнующе, как я представляла себе любовь до вступления в брак…
Вот уже год, как моего мужа не стало. Почему боги забирают от нас лучших людей такими молодыми? Мой милый супруг и жизни-то вовсе не видел. Я стала вдовой в шестнадцать лет и тяжело переживала внезапную кончину Марцелла. Мне его очень не хватало. Но постепенно скорбь утихла. Ко мне вернулись хорошее настроение и желание наслаждаться жизнью. Я даже начала ощущать себя счастливой, несмотря на постоянные придирки отца и открытую ненависть мачехи. Но вчера меня постигло очередное несчастье. Сердце моё снова разрывается от боли и тоски, и мне кажется, что оно страдает даже больше, чем после смерти Марцелла. Чтобы облегчить душу, я взялась писать дневник и надеюсь, что, изливая чувства в слова, смогу найти хотя бы небольшое утешение.
Вчера была прекрасная погода. Когда я утром открыла ставни, небо ослепило меня яркой синевой. Сияющая белизна мраморного Храма Аполлона, стоящего перед моим окном, была ещё ослепительнее. Мой отец выбрал этого бога в свои покровители и приказал интегрировать храм в архитектурный ансамбль своего дворца. Он надеется, что его будут идентифицировать с прекрасным Аполлоном, богом мудрости, защитником морали и порядка, умеренности и мира. Меня обычно тошнит от наглого лицемерия отцовской пропаганды, но вчера утром я была настолько переполнена радостью жизни, что могла наслаждаться великолепием Храма Аполлона без всякой задней мысли. Его массивные двери из золота и слоновой кости были широко открыты, как и моё сердце. Я высунулась из окна, и тёплый ласковый ветер растрепал мои ещё не уложенные волосы. Я решила, что после завтрака нужно будет обязательно сходить погулять по территории, прилегающей ко дворцу. Больше меня никуда без присмотра не отпускали.
Тихонько и радостно напевая, я спускалась по длинной лестнице Палатинского дворца. Мне навстречу поднимался рослый молодой человек в форме военного трибуна3. На вид ему было не больше двадцати четырёх лет. Я заметила широкую пурпурную полосу на его тунике. Казалось, он был чем-то озабочен. У него были короткие чёрные волосы, тёмные глаза, загорелая кожа и очень красивые губы. Я пристально смотрела то на его мужественное, харизматическое лицо, то на его статную, атлетическую фигуру, и не могла наглядеться. Мы почти поравнялись. Нас разделяли лишь две ступеньки. Не в силах оторвать глаз от великолепного офицера, я споткнулась и наверняка кубарем покатилась бы вниз, если бы он не поддержал меня, подхватив под руки. Проще говоря, я нечаянно свалилась в объятия незнакомца. Мой отец, наверное, убил бы меня, если бы увидел это. Мне запрещено даже разговаривать с чужими мужчинами, а уж падать в их объятия и подавно.
Лицо военного трибуна было так близко, что я смогла рассмотреть цвет его глаз. Они были тёмно-зелёными, а не коричневыми, как мне показалось издалека. На какое-то мгновение я почувствовала на своей щеке тёплое дыхание незнакомого мужчины. Мне показалось, что его губы пахли шалфеем. Он поставил меня на ноги и почтительно отступил. Мне было ужасно неловко. Я пролепетала какое-то извинение, ссылаясь на неуклюжесть. Он сказал, что не стоит извиняться и сообщил, что в его легионе про неловких рекрутов шутливо говорят: «Если бы давали награду за неуклюжесть, то он уронил бы её». Произнеся эти слова, военный трибун очаровательно улыбнулся, обнажив крупные, но безупречно ровные белоснежные зубы. Согнав с лица улыбку, он поспешил серьёзно заметить, что из неуклюжих рекрутов центурионы довольно быстро делают ловких и быстрых легионеров, и спросил меня, была ли я когда-нибудь на военных смотрах, часто проводившихся на Марсовом поле. Судя по непринуждённой манере, с которой молодой офицер начал нашу беседу, он показался мне весёлым и общительным человеком. Я ответила, что много раз видела смотры войск на Марсовом поле, и хотела расспросить его о том, кто он, откуда и что делает во дворце. Но как только я собралась задать свой первый вопрос, военный трибун уже начал прощаться со мной, говоря, что ему очень нужно спешить. Затем он одним прыжком преодолел несколько ступенек, молниеносно очутился наверху лестницы и скрылся из виду.
