Любовь к мудреным словам может завести человека очень далеко. Если в детстве вместо сказок он читает «Словарь иностранных слов»; если Глагол представляется ему добрым дедушкой с окладистой белой бородой, а Гипотенуза – тощим созданьицем с длинным телом и короткими ножками, с острой мордочкой и в шляпке; если при всей его неприязни к математике слова «тангенс-котангенс» и «синус-косинус» звучат музыкой и кажутся ему магическими заклинаниями древнего племени; если он влюбляется в основоположников языкознания Фердинанда де Соссюра и Бодуэна де Куртенэ; если в минуты невзгод он истово повторяет, как молитву: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудлает бокрëнка»; если он знает, что у Ремарка пьют ром, а у Диккенса – эль… то такой человек, скорее всего, обречен.
Он легко и играючи выучит иностранный язык, и рано или поздно неведомая сила подхватит его и унесет, как перышко, в дали дальние, края заморские, иностранными словами, как яркими огнями, манящие.
И в этих далях дальних и краях заморских он, вполне возможно, будет бедствовать, страдать, скучать по друзьям и родным, тосковать по своей несчастной родине, – но ни разу, ни на минуту, ни на секунду не усомнится в том, что находится в том месте, в котором ему и надо быть, и что путь его – единственный, который только можно было выбрать из всех существующих. И пусть он, как в детской настольной игре, будет карабкаться вверх по лестнице, выбиваясь из сил, и пусть с ее ступенек его будут много раз смахивать своими хвостами змеи, – он твердо верит, что в конце концов его добрые друзья Фердинанд де Соссюр и Бодуэн де Куртенэ придут ему на помощь. Они прогонят змей, протянут ему руки и вытащат его наверх.
***
Послышались возня, топот, глухие удары, сердитые возгласы. Наташа приоткрыла глаза.
– Вы деретесь там, что ли…
– Мы проспали, – донеслось до нее.
– О Боже, – Наташа села в кровати. Голова закружилась.
– Не волнуйся, спи, мы уже готовы. Клайв – святой человек! – не уехал. Ждет нас, – просипел Майкл.
– Шарф надень…
– Угу. (Что я – дурак, в шарфе?..).
– Лора, балетки не забудь, бэйб.
– Угу. (Ах, черт! Куда я их вчера засунула?).
Выходя, Майкл и Лора прокричали: «Бай, мамми! Бааай! Бай! Бай—бай—бай… Лав ю, лав ю, бааай!». Майкл – голосом простуженным и хриплым, Лора – звонким и певучим. Наташа ответила им из спальни голосом сиплым и срывающимся, как у только проснувшегося пожилого петуха.
Слышалось удаляющееся бормотание Лоры: «Говорят тебе, дураку, шарф надень… У тебя же горло болит…»
Дверь хлопнула, автобус взрычал и уехал. Наташа еще немного посидела, натянув одеяло до подбородка, положив под спину подушку и стараясь удержать остатки дремоты и тепла. Где они, Фердинанд с Бодуэном? Почему ее не замечают?
Она кряхтя вылезла из постели. Что-то она в последнее время слишком много кряхтит. Прибрела на кухню и поставила чайник.
Пока ждала, когда он закипит, тупо смотрела в стену напротив, на пятно, похожее на слона без одной ноги. Года четыре назад Майкл выронил бутылку с растительным маслом. Очень расстроился. Наташа сказала: «Хорошо, что не на трамвайную линию!». Он не понял и расстроился еще больше. У них в городе и трамваев-то нет. Масло они отчистили, но вместо него остался безногий слон. Что, если пририсовать ему глаза и сделать вид, что это – уолл-арт?
А на потолке – дыра. Ее под уолл-арт уж никак не подогнать. Время от времени Наташа залепляла ее клейкой почтовой лентой и закрашивала белилами, но белила желтели, а лента отклеивалась. Дыра снова начинала зиять, как безобразный желтый нарыв. Когда лил дождь, из нее капало. Наташа ее побаивалась. Приходили на ум детские страшилки: «И вот ровно в полночь раздвинулся потолок, и оттуда вышла белая тетенька в желтых тапочках». Однако – лучше тетенька в желтых тапочках, чем сантехники с их ценами. Денег у Наташи не было.
Чайник наконец с громким шумом закипел. Он трясся, плевался кипятком и ругался по-своему, по-чайницки. Надо бы его заменить, в который раз подумала она, и бросила пакетик в любимую облезлую кружку. На ней почти стерлись сердечки и цветочки, но еще оставалась надпись «Love you, Mummy». Налила кипятку, добавила молока и помяла пакетик ложкой, пока не получился красивый кремовый цвет.
Лет сорок назад одна девочка из ее группы пришла в детский сад в изумительных резиновых сапожках. Они были именно такого цвета. При их виде у четырехлетней Наташи сразу же возник во рту вкус какао и булочкой с маком и сахарной пудрой.
Но одним только цветом исключительность сапожек не исчерпывалась.
На внешних сторонах их голенищ красовались прелестные ярко-желтые утята с красными клювиками и красными же ножками. Как на картинках Сутеева. Утята были рельефные, выпуклые. От этого они казались живыми.
Сапожки оставили в Наташиной памяти неизгладимый след. Однажды осенним вечером они с мамой шли из садика домой. Лил дождь, земля с газонов оползнями растеклась по раздолбанному тротуару, грязь облепила Наташины черные резиновые сапоги и мамины бежевые чехословацкие туфли. Они перескакивали с кочки на кочку, и мама дурашливо причитала, что в туфлях у нее одна грязь, они прохудились, а денег на новые нет. Наташа пообещала, что когда вырастет, заработает много денежек и купит ей резиновые сапожки с желтыми утятами.
