Каждое утро я ступал по скрипящим деревянным доскам и подходил к окну, встречать рассвет: передо мной возникал долгий пустырь, а за ним – широкая полоса леса, темного и могучего, таинственного и неизведанного. Над ним медленно поднималось солнце.
Лес был виден только из моего окна. Остальная часть дома выходила на другую сторону, к дороге. Лес виден был и из окна Лорелеи, но ее дома мне не было видно, хотя он стоял рядом.
«В этом лесу может быть все, что угодно, – мечтательно говорила она, прижав ладони к моему плечу, когда мы сидели у реки напротив бездвижной глади. – Дикие животные, например, которых мы никогда не видали.»
«А люди? – спрашивал я. – Люди!»
И каждый раз мне было волнительно слышать ее ответ. Каждый раз один и тот же.
«Люди живут за лесом, далеко за лесом, – тихо отвечала она.»
Мы вместе выросли с Лорелеей, ходили в одну и ту же школу, единственную в нашем поселении. Точнее в эту школу мы вместе не ходили – вставая поутру, шли вместо занятий на поля и работали плечом к плечу с самого детства, не разгибая спин, с нашими семьями и другими односельчанами; а по вечерам, когда уходили к реке мыться, оставались там допоздна и смотрели на лес, встречая закат, запустив ноги в прохладную воду, сидя на широких корнях могучего дуба.
Лорелея понимала меня лучше других, лучше моих братьев и сестер, лучше отца и матери. Особенно матери. Лорелея знала точно, что я чувствую, когда смотрю на этот лес. Не знаю, верила ли она действительно, как и я, что за этим лесом есть нечто, что лучше жизни в нашей деревне; что лучше голода зимой, когда кончаются запасы; что лучше промозглого холода, когда к весне нечем становится топить печь; что лучше болезней и ураганов, часто обрушивающихся на нашу деревню, – но Лорелея поддерживала меня в этих мечтаниях. Лорелея поддерживала мою веру. И не только она.
Мой родной дед в детстве рассказывал о том, как ходил за лес и как нашел там невиданный город. Долгое время эти рассказы были всем, чем я жил; я готов был слушать их снова и снова: слова о другом городе, о других людях, о жизни, которая есть где-то вне пределов нашей деревни… Но я знал деда мало, он умер рано, быстро состарился, и в детстве мне не хватало сообразительности спросить, почему он не остался там, раз город был так прекрасен.
Почему не отвел туда нас всех?
Моя мать позже, когда я пытался ее расспросить, говорила, что это были шутки старого бездельника и лоботряса, а вскоре, когда я стал старше, я и сам перестал спрашивать. Я почему-то начал чувствовать вину и стыд за эти мысли. С возрастом меня научили верить в физический труд, в потери и лишения, в силу духа, которую не сокрушает смерть близких, и моя надежда на этот лес стала моей тайной. Я хранил ее под сердцем, как и любовь к Лорелее, единственной светлой части моей жизни, кроме этого яркого алого солнца.
Оно сейчас заходит за моей спиной. Прячется между массивными стволами деревьев, как и в любой из этих вечеров, когда мы с Лорелеей забывали обо всем, даже об ужине. Когда, спохватившись, мы бежали каждый к себе домой, еды на столах уже не оставалось. Но голод был нам почти другом, раз мы позволяли себе встретиться с ним снова и снова на следующий вечер ради долгих минут у того дуба.
Сейчас я сбрасываю сумку с плеч и сажусь на прохладную землю, прислоняясь спиной к стволу. Затем тянусь щекой к влажному дереву. Воздух пахнет дождем. Солнце продолжает заходить. Рядом в сумке лежат остатки моей еды, я ее пока не трогаю. Смотрю вверх, на темные шумящие кроны, на птиц, пролетающих в небе, и встречаю вечер. До ужина я думаю о том дне, когда я отправился в путь – это был самый обычный день для меня, пусть и самый необыкновенный для всех остальных.
Я задумал свое путешествие уже так давно, что не помню, когда именно в голове родилась идея; она словно была со мной всегда. Поэтому я свыкся с ней и не устраивал из события ничего особенного. Я знал, настанет момент – и я пойду прямо в глубину чащи, и уже никто не сможет меня остановить. Так и случилось, когда мне исполнился шестнадцатый год.
Мать стояла в конце поля горой; высокая и массивная, она пыталась защитить меня от леса, широко расставив руки. Мать оставить все-таки было тяжело: что только она не кричала, захлебываясь в рыдании. И про волков, которые непременно съедят меня, одинокого в чаще, и про голод, который сведет меня в могилу, и про темные непроходимые заросли, затягивающие в скрытые болота, и про ураган, который выломает деревья и вместе со мной откинет их так далеко, что уже никто никогда не сможет меня найти. Объяснить ей, почему я это делаю, я был не в силах. Она не понимала раньше, не поняла бы и в тот миг.
Но вот ее понять как раз было можно. При всем своем грубом, прямом, холодном отношении к жизни, она любила меня, как и каждого своего ребенка. Ее сердце зажглось горячим материнским чувством в тот момент, и будь я на ее месте, скорее всего, я стоял бы той же горой перед враждебным лесом. Но я был совсем по другую сторону. В тот день мне нужно было уйти.
Я стоял, оглядываясь на дом – у крыльца толпились с разинутыми ртами соседи. Плакали братья и сестры, обнявшись в кучке. Отца не было видно, я знал, что он сидит в доме, отвернувшись от окна, мрачным взглядом дырявит стену – и все во мне вдруг сжалось, потянись я к этой мысли. Лорелея все-таки пришла. Она замерла рядом с моим дедом, с призраком, которого на самом деле не было, но я его представлял, для уверенности. Они вдвоем единственные легко помахали мне руками на прощание. И только тогда я сделал шаг, обойдя мать. Она схватила меня за рукав и сильно потянула назад, но я ловко вырвался и увильнул. Она погналась за мной, но бежать я смог быстрее, и скоро, обернувшись, я не увидел за собой никого, лишь слышал ее громкий плач. За спиной захлопнулась стена густой зелени. Так началось мое путешествие за черту леса.
