Капитан Савватиев шёл по длинному, гулкому коридору штаба, неопределённо при этом усмехался, как-то сразу вдруг вспомнив обо всём, и серьёзном, и несерьёзном, судьбой привязавшем его к этой фискально-административной органолептике сложнейшего армейского организма, именуемого в штатных структурах Министерства обороны как войсковая часть. Теперь в прошлом. Всё уже в прошлом. Проходя мимо Знамени, привычно козырнул. Солдат, стоявший на Первом посту, никак не отреагировал, поскольку представлял в данный момент восковую фигуру с остекленевшими глазами, не шатающуюся, строго, сквозь даже сон, соблюдающую уставную вертикаль.
Примкнутый к автомату штык-нож кончиком упирался сантиметрах в двадцати над головой в полировку, образуя устойчивую фигуру в виде прислонённой к стене треноги. Стоячая лежанка. Полировка исцарапана до безобразия. Но этого никто не замечал, кроме Савватиева. Доктор видел всё, что не вписывалось в рамки санитарных норм. И царапины эти невзрачные, и засохшие слизистые корки на изнанке штор и, прости господи, полотнища самого Знамени. Бойцы, чтобы не сразу уснуть, до самозабвения ковыряются в носу. Вместо носового платка, который надо ещё извлечь, очень удобно пользовать бархатный материал. Никакого кощунства. Если что, за это Знамя каждый отдаст жизнь, не задумываясь. Оно родное. Подумаешь, корочки. Их ведь не видно. А доктор сволочь!
Кстати, Савватиев в своё время доложил, на что начальник штаба криво усмехнулся, мол, ерунда какая, про себя подумав, чем ещё на Первом посту заниматься, все мы в своё время ковырялись. Но шторы велел выстирать, знамя отчистить и поместить под плексигласовый колпак. Однако в отношении пресловутого ковыряния радикальных мер придумать не получилось, и через неделю шторы вновь покрылись гаденькими струпьями отеческого бескультурья. Военная медицина тут оказалась абсолютно бессильна. Он шёл сдавать в строевую часть добросовестно заполненный всеми необходимыми подписями, личными печатками обходной лист. И на свободу с чистой, как говорится, совестью. Служил верой-правдой, уходил с тяжёлым сердцем. Тогда ему казалось, что никому эта вера-правда не нужна. И что такие, как он, – обыкновенные белые вороны, которым перспектива одна: быть заклёванными.
– Петрович, напомни, каким военкоматом призывался?
Строевик Сашка Писалёв, прапорщик, неплохой в общем-то парень, достал личное дело, приветливо сверкнул золотыми коронками, и это было совершенно искренне, он доктора уважал, они считались добрыми приятелями, поскольку Сашка слыл эрудированным, смышлёным и, в отличие от основной массы сословия, к коему принадлежал, имел два высших образования, увлекался греческой историей и мифологией, легко оперировал сведениями из до нашей эры, даже знал, кто такие лелеги, доисторическое племя, названное по имени Лелега, сына Посейдона и богини Ливии, первой Римской императрицы. Плюс интеллигентные манеры и соответственно приятное лицо. Бывало в порывах душевного подъёма, возникавшего при спорных обсуждениях тех или иных жизненных коллизий, Александр величал Геннадий Петровича именно Лелегом, намекая, что сей персонаж чрезвычайно необыкновенен. Что, пребывая в человеческом облике, Лелег обладал качествами высшего порядка, людям не присущими. «Ну, точно, как ты, Петрович, тебя и гнобили, и унижали, и звания лишал и, а ты всё одно выше всех и духом, и характером, и лёгок в полёте, истинно Лелег. Кстати, издревле греки, фракийцы, весь балканский регион, заметь, и молдаване, лелегами называют аистов, птицу удивительную, непредсказуемую и неповторимую. А в Украине лэлэками. Почти одинаково». Офицером не стал по причине злодейского почечуя[1], его оперировали, не совсем успешно, отчего ВВК[2] категорично воспротивилась. Савватиеву было душевно общаться с ним.
– А, вот, нашёл… Пролетарским РВК Донецка, туда дело высылать?
– Саш, не знаю, – Геннадий рассеянно оглядел комнату, скользнул взглядом по многочисленным полкам, уставленным массивными папками с приказами, инструкциями, по сейфу с личными делами, задержался на зарешёченном окне, некоторое время с полным, ему не свойственным безразличием, рассматривал грязные разводы на стёклах, потом перекинул взгляд за окно на уютную аллейку, что весело пестрела осенней листвой около тыловой службы, деревянный домишко которой маячил обособленно посреди стоявших в разнобой, вне аллеи, осин, ёлок, уже озолотившихся берёз. – Мать собирается к дочери, сестрице моей, в Полтаву, жильё на обмен выставила. Ты же знаешь, в Донецке совсем неспокойно, забастовки, митинги, перебои со снабжением. Здесь останусь, на полигоне. Тут хоть квартира. А там кому я нужен?
