Посвящается
Луканину Валерию Александровичу,
моему отцу – Юрию Кондратьевичу,
человеку, заменившему мне отца, – Юрию Леонидовичу
и всем безвременно покинувшим этот мир –
тем, чье присутствие дарило свет и радость
и чей неожиданный уход навсегда опустошил жизни близких людей.
Хорошие люди – живите долго и будьте здоровы!
Не успела Анна Федоровна, открыв дверь, снять руку со щеколды замка, как Сергей уже влетел в прихожую – будто вихрь, сметающий все на своем пути. Сейчас он выглядел смешно и немного нелепо – глаза матери с нежностью заметили это – редеющие, сероватого цвета волосы топорщились на его голове, давно не бритая щетина, уже готовящаяся стать бородой, неровными клочьями торчала в разные стороны на его подбородке, глубокие морщины, избороздившие лоб и оставшиеся на память о тяжелых часах напряженной работы мысли, почему-то расположились сейчас в веселом беспорядке, будто заранее выдавая тот разброд чувств, который творился сейчас глубоко под ними – за высоким лбом хозяина, худые впалые щеки словно распирало изнутри дыханием, учащенным от желания немедленно рассказать что-то жизненно важное – весь он сейчас был похож на взъерошенного воробья и одновременно – на обрадованного и удивленного своей радостью ребенка. Но больше всего замершую от волнения и ожидания Анну Федоровну в сыне поразили глаза – их светлое выражение мальчишеского счастья, отчего вдруг у сорокапятилетнего мужчины они вдруг заголубели, заискрились, как тридцать лет назад.
– Мама! – Только смог выдохнуть Сергей. – Мамочка!.. – И, схватив испуганную женщину за плечи, не в силах высказать всех чувств, переполнявших его сейчас, он вперил ей в глаза свой сияющий юношеский взгляд.
– Что случилось, Сережа? – Недоуменно прошептала Анна Федоровна, втайне все же радуясь неожиданной перемене в сыне, которого последние несколько лет привыкла видеть мрачным, задумчивым, молчаливым, замкнувшимся в себе, сосредоточенным на чем-то, ей неведомом.
– Мама… – Сергей посмотрел в ее выцветшие серо-желтоватые глаза, и вдруг женщина заметила, как в густых зарослях щетины задрожали его губы, – мама, – справившись с волнением, твердо произнес Сергей, – мой аппарат испытали! Сегодня! В больнице… Случайно…
Он, увлеченный, парящий в высотах мечты о грядущем признании, не услышал, как мать тихо и недоуменно пробормотала:
– Какой аппарат, Сережа? Не понимаю, о чем ты…
Но Сергей не слышал – сейчас он даже не осознавал, что говорит с матерью, и ему было неважно, где он, кто он и зачем – ему важно было кричать о своей самой великой победе в жизни, и он кричал о ней – в испуганные, но радующиеся за него глаза матери:
– Мое детище, которому я посвятил почти десять лет, над которым сидел ночами напролет, с которым привык разговаривать и советоваться… Я создавал его, как художник рождает свое творение – в муках, дрожащими, но верными руками, в страхе, что никто никогда не взглянет, не оценит. А создав, я стал бояться, что он не заработает, что эти десять лет своей жизни я угробил зазря – коту под хвост. Ну, как можно было испытать его? Как все – на мышах, кроликах? Нет, не выйдет! Аппарат, предназначенный только для людей, можно испробовать только на людях.
– И что? Ты использовал людей вместо кроликов? – С долей ужаса спросила мать, ожидая услышать самое худшее.
– Да, все произошло случайно и прошло успешно, даже более чем успешно! Ну, да ладно – что мы в дверях стоим. Пойдем, я тебе сейчас все расскажу.
– Ты кушать-то, как, – будешь? – С беспокойством за своего, в сущности, еще такого маленького сына спросила Анна Федоровна.
– Нет-нет, не сейчас. Пойдем же! – Сергей схватил мать за руку и стремительно потащил ее в свою комнату – тайную комнату Синей Бороды, запретную для каких-либо посещений в течение последнего десятилетия.
– Ой, грязь-то какая! – Невольно ахнула старушка, едва Сергей с горделивым видом распахнул перед ней дверь, обычно запертую на ключ.
Она помнила эту комнату другой: давно – с игрушками, часто самодельными, с книгами – на столе, на шкафу, на полу, потом с мотоциклом, который пятнадцатилетний Сережа притащил в квартиру – к ужасу матери – и чинил несколько месяцев в своей комнате, а потом привел ее вот так же, как сегодня, похвастаться – сделал! Она помнила вот эти же коричневые шторы, которые висели на окнах еще в те полузабытые дни ее молодости, тогда, когда с ныне уже давно покойным мужем и маленьким Сережкой они ютились в «коммуналке» – в одной небольшой, но чистой и светлой комнате, этот шкаф, старый промятый диван, – все было как когда-то давно, только теперь все это было покрыто густым слоем пыли, и оттого комната походила скорее на заброшенные покои средневекового замка, чем на жилище конца двадцатого века.
– Мама, – с упреком повернулся к ней сын, что ты: «грязь, грязь»! Смотри-ка! – Сергей Кронин аккуратно взял мать под локоть и повел ее, осторожно ступающую по давно не мытому полу, заваленному книгами, чертежами, инструментами, в угол комнаты, к окну, рядом с которым висела огромная полка, уставленная баночками, колбами, пустыми или полными разноцветных жидкостей.
