Утром, часов в шесть, ко мне на постель валится некая живая тяжесть, тормошит меня и орет прямо в ухо:
– Вставай!
Это – Сашка, наборщик, забавный мой товарищ, парень лет девятнадцати, рыжий, вихрастый, с зелеными глазами ящерицы и лицом, испачканным свинцовой пылью.
– Айда гулять! – кричит он, стаскивая меня с постели. – Кутнем сегодня, у меня – деньги, шесть двадцать, и – Степаха именинница! Где у тебя мыло?
Он идет в угол, к рукомойнику, ожесточенно моется, фыркает и, не умолкая, говорит:
– Слушай, – звезда – по-немецки – астра?
– Это, кажется, по-гречески.
– По-гречески? У нас, в газете, новая корректорша стихи печатает, подписывается – Астра. Фамилия у ней – Трушеникова, а зовут – Авдотья Васильевна. Хорошая дамочка, – красивая, только – очень толстая… Дай-ка гребенку…
Раздирая гребнем густую рыжую паклю на голове, он морщится, ругается и неожиданно, на полуслове, умолкает, внимательно рассматривая отражение своего лица в мутном стекле окна.
За окном, на кирпичной стене, мокрой от ночного дождя, играет солнце, красит стену. На воронке водосточной трубы сидит галка, чистит перья.
– Рожа у меня плохо выдумана, – говорит Сашка. – Гляди, какая галка нарядная! Дай-ка мне иглу с ниткой, я пуговицу пришью…
Он вертится, точно обожженный, так вертится, что ветер ходит, сдувая клочья бумаги со стола.
Потом, стоя у окна и неумело работая иглой, – спрашивает:
– Был такой король – Лодырь?
– Лотарь. Зачем он тебе?
– Смешно! Я думал – Лодырь, от него и пошли все лодыри! Сначала – пойдем в трактир, чаю напьемся, потом – к поздней обедне в монастырь, на монахинек поглядим – люблю монахинек! А – переспектива – это что?
Он набит вопросами, как погремушка горохом. Объясняю ему, что такое перспектива, и он, не дослушав, рассказывает:
– Ночью в типографию ввалился этот – фельетонист, – Красное Домино, конечно – пьяненький, как баба, и – пристал ко мне: какие у тебя переспективы?
Пришив к пиджаку пуговицу выше, чем следовало, он перекусывает нитку белыми зубами, облизывает красные пухлые губы и жалобно бормочет:
– Лизочка верно говорит, – надобно читать книжки, а то – так и умрешь мужиком, ничего не зная. А – когда читать? Вот и некогда!
– Ты поменьше бегай за девицами…
– Али я – мертвый? Не старик же я! Погоди, – женюсь – перестану!
И, потягиваясь, он сладко мечтает:
– Женюсь на Лизочке. Эх, и модница же! У нее, брат, платье есть эдакое – барежевое, что ли, – ух! До того она хороша в нем, что у меня даже ноги трясутся. Так бы всю и съел!
Играя роль солидного человека, я замечаю:
– Смотри, тебя не съели бы!
Он самонадеянно ухмыляется, встряхнув кудрями.
– Намедни у нас в газете студенты спорили: один говорит – любовь дело опасное, а другой – нет, безопасное! Ловкачи! Девицы студентов любят, всё равно как военных.
Выходим на улицу, – булыжники мостовой, омытые дождем, блестят, как черепа лысых чиновников. Небо загромождено клочьями снежно-белых облаков, среди облачных сугробов гуляет солнце. Крепкий осенний ветер гонит людей по улице, точно увядшие листья, толкает нас, свистит в ушах. Сашка ежится, засунув руки глубоко в карманы промасленных штанов, на нем легкий летний пиджачок, синяя рубаха, истоптанные рыжие сапоги.
По небу полуночи ангел летел
– читает он в такт шагам. – Люблю эту штуку! Который написал?
– Лермонтов.
– Я его всё с Некрасовым путаю.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна.
Прищурив зеленые глаза, он повторяет вполголоса, раздумчиво:
– Ах ты, господи! Как я это понимаю хорошо! До того даже, что сам бы полетел… «желанием чудным»…
Из ворот угрюмого дома выходит девушка, празднично одетая, в юбке цвета «бордо», в черненькой кофточке со стеклярусом, в золотисто-шелковом платке.
Сашка, сорвав с головы измятый картуз, почтительно кланяется ей:
– С ангелом, барышня!
Милое круглое лицо девушки ласково улыбается, но тотчас же тонкие брови строго нахмурились и сердитый голосок полуиспуганно говорит:
– Я вас вовсе не знаю!
– Так это – ничего! – весело отвечает Сашка. – И всегда так: сначала не знают, потом – познакомятся и влюбятся…
– Если вы хотите озорничать… – говорит барышня, оглядываясь; улица пустынна, только далеко, в конце ее, едет воз капусты.
– Мы – смирные! – уверяет Сашка, идя обок с девушкой и заглядывая в лицо ей. – Вижу я, что вы именинница.
– Пожалуйста, отстаньте!
Четко щелкая каблуками по кирпичу панели, барышня идет быстрее, – Сашка приостановился и бормочет:
– Можно, отстал. Гордая какая! Эх, костюма нет у меня подходящего к характеру! Кабы другой костюм, так небойсь заинтересовалась бы.
– Ты почему узнал, что она именинница?
– А – как же? Выпялилась в самое лучшее свое и в церковь идет. Бедный я очень! Эхма, кабы денег тьма! Купил бы деревеньку да и жил помаленьку… Гля-ди-ко!
Четверо бородатых мужиков вынесли из переулка некрашеный гроб, впереди их, с крышкой на голове, шагает мальчик, а сзади – высокий нищий, с посохом в руке; лицо у него суровое, каменное, идет он и, не отрываясь, смотрит красными глазами на серый нос покойника, высунутый из гроба.
– Плотник помер, – умозаключает Сашка, сняв картуз. – Упокой господи подальше от родных и знакомых!
