Куряне и хуторяне, или Уткин удружил
I
В то злосчастное утро Костян Матвеевич, в быту мужчина резвый, работящий и, если припрет, заводной прямо как гоночная машина, проснулся в совершенно разобранном состоянии. Мало того что его мутило и болела башка, так еще где-то внутри точило чувство вины: оно всегда по неизвестной причине поселялось в нем после пьянок. И еще Костяна Матвеевича тяготило предчувствие, что вот сейчас он встанет – и произойдет что-то гадостное. Кряхтя, он несколько раз перевернулся с боку на бок на собственноручно сколоченном топчане, сел, сунул ноги в чуни – так у них в деревне называли обрезанные по щиколотку валенки – и на подрагивающих своих ходулях пошел на кухню к умывальнику. Шторы во всем доме были задернуты, и что там на улице за погода – солнце или, как вчера, тучковато – он не знал. «Сейчас выжму болт – а воды-то внутри нет», – подумал он, толкая железяку вверх. Однако вода в умывальнике была. Скорее всего, ложась ночью, он на автомате вылил в него остатки из ведра. Держа одной рукой болт приподнятым, чтобы струя текла постоянно, другой Костян Матвеевич промыл воспаленные глаза, залез пальцами в нос, высморкал оттуда засохшую нечисть и незряче потянулся за зубной щеткой. Однако мысль, что так он не сможет толком подготовить щетку – ведь надо открыть тюбик и нанести пасту, – заставила его приподнять веки и взглянуть на себя в зеркало.
– Ёх-тибидох! – только и вымолвил Костян Матвеевич. На верхней губе, прямо посередине, во всем своем уродстве вылупилась то ли безволосая родинка, то ли бородавка размером с драже.
– Ёж твою мать! – еще раз выразился Костян Матвеевич. Чистым матом, надо заметить, он никогда не ругался, всегда вуалировал мат, хотя сейчас для крепкого выражения было самое время. – Откуда она, поганка, взялась?
Костян Матвеевич начал ощупывать вздутие пальцем: боли не чувствовалось никакой. – Гадом буду, бородавка! – от бессильной злобы у него даже слезы навернулись, – вчера ни буя ведь не было!
Он заставил себя успокоиться и начал вспоминать поэтапно: «Вчера пили у меня в бане с Шуркой Лысым и с Виталиком. Две поллитры на троих и пластиковую баклажку пива. Это сперва. Потом я в простыне до дома дошел, еще две водки притаранил. И банку тушенки на закуску. Они вторую пива вытащили. В предбаннике лежала, в ведре с водой холодной… Я тушенку стал открывать… Песец, вспомнил!
Чтобы картина стала понятнее, начнем, как положено, с самого начала. Деревня Лопухи, где жил Костян Матвеевич – или просто Матвеич, а то и просто Костян: местные звали его либо так, либо сяк – отличалась от других полузаброшенных селений российского Черноземья, где народ частью поумирал, а частью рассосался по городам, одной любопытнейшей деталью. Собственно, и злоба Матвеича на губу, вздувшуюся по невесть какой причине, происходила из-за того, что он ждал в гости очень влиятельных людей из областного центра. Они проявляли жгучий интерес к их деревне, а если еще более конкретно – к нему самому как к герою целого цикла телепередач, и на днях собирались заявиться в Лопухи со съемочной группой. Теперь эта перспектива накроется медным тазом, потому что болячка, или что это вообще такое, превращает всю затею просто… ну просто в помои!
Лопухи – откуда такое название? да все просто: в деревне росло несметное количество лопухов – восстановили из пепелища в первые годы после войны, к концу сороковых. То ли неприятель ее сжег, то ли она сама сгорела – теперь уже неважно и неинтересно. Важно, что на месте отстроили под сотню новых домов, неподалеку процветал Курск, областной центр; люди вовсю работали, рожали детей, в Лопухи провели электричество, водопровод, газ, даже о телефонизации заикались, но с последней пошли всякие проволочки – и в результате, когда на свет появилась мобильная связь, вопрос с телефонами сам собой отпал. Все пошло наперекосяк в девяностые, с переходом страны на новые общественные рельсы. Работать стало негде; поколение основателей, что заселило заново отстроенную деревню, по возрасту сыграло в ящик. Число жителей резко поредело. Дети основателей, ровесники Костяна Матвеевича – а ему было сорок пять – подались в места, где есть работа. И сейчас, если брать состав проживающих, то в Лопухах их осталось только семеро: четыре бабки – Ольга Иванна, Прасковья, Зинаидка и Альбинка-Фартук, – для удобства будем называть их тем же образом, что звал их сам Костян Матвеевич, и три мужика: вся троица накануне выпивала в бане у будущего телегероя.
Начнем с бабок. Если говорить начистоту – в биологическом смысле бабками язык их назвать вряд ли повернется. Лопухинцы мужского пола, использовавшие это слово сугубо в беседах между собой, сами-то были ненамного младше. Важен и тот факт, что все семеро знали друг друга с детства и росли друг у друга на глазах. И, конечно же, если ты еще подросток, а односельчанка тебя старше всего на пару лет – она уже в твоих глазах «баба». Ничего с этим не поделаешь, так повелось. Короче, раз Ольга Иванна, Прасковья, Зинаидка и Альбинка-Фартук еще с младых ногтей считались в глазах Матвеича, Шурки и Виталика бабами, значит, сейчас превратились в бабок – все логично. Скорее, в слово «бабки» все трое вкладывали – как бы это назвать? – скорее дружеские, свойские нотки, а не прямой смысл. Да, это были женщины возрастом за пятьдесят. Да, от скудости средств и житейских невзгод, а также от невозможности посещать солярии, косметологов и сражать всех наповал – хотя кого в Лопухах сражать! – они, что греха таить, потеряли лоск. Тем более все были незамужние: кто по несходству характеров развелся, у кого супруг коньки отбросил от пьянства, у кого за длинным рублем подался, да так и не вернулся… А они вот, не найдя себе применения, в старом житейском укладе остались.
