Железнодорожная станция называлась «Курорт», но сейчас, в декабре, здесь ничего не напоминало о курорте. Не было никаких толп отдыхающих, шума, толкотни и скуки. Войдя в гостиничный номер, он с первого взгляда понял, какой удачной была эта идея – оставить на время утомительную петербургскую суету и поселиться здесь, в маленьком приморском городке. В городе было совсем пустынно, и даже гостиница сейчас выглядела так, как будто в ней никто не останавливался с самого момента постройки.
Он снял весь большой номер и с удовольствием занял бы целый этаж, как Набоков в Швейцарии, лишь бы его не отвлекали от работы. Но, пройдя по длинному пустому коридору и увидев свое новое пристанище, он понял, что здесь ему точно никто не помешает. Лунин поставил чемодан на пол и закрыл дверь.
С детства, оставаясь один в комнате или на природе, он всегда испытывал укол истинного наслаждения от внезапно подступавшего ощущения одиночества. С годами это чувство притупилось, но слабый след его все равно оставался. Сейчас оно охватило его с новой силой.
Вокруг никого не было. В гостинице было пусто, за исключением немногочисленного персонала. Пусто было и на улице, и в городе, и на всем песчаном морском побережье. Давно забытое чувство ясного и безмятежного покоя так нахлынуло на Лунина, что он замер посреди комнаты, глядя на обстановку своего нового рабочего кабинета: мягкий тусклый ковер, лампа с зеленым абажуром на столике, вытянутое овальное зеркало на стене. Окно в номере было огромное, почти во всю стену. Сотни прозрачных капелек от дождевой мороси сейчас дрожали на внешней стороне стекла, между ними медленно пробирались ледяные струйки воды. Обстановка была самая творческая и вдохновительная.
Когда он еще только устраивался, подготавливая все для своей работы, он чувствовал, что воображение его оживляется, бьется, как конь, застоявшийся в конюшне. Его литературная деятельность раньше строилась так, что выхода этому желанию не было, и только теперь он почувствовал, как измучило его это долгое воздержание.
Лунин уже с трудом удерживался от искушения сесть за стол и начать что-то набрасывать, но очертя голову в работу бросаться не стоило: сперва надо было подыскать какую-нибудь форму, в которую и следовало затем отлить свой замысел. К тому же и работа сейчас предстояла ему совершенно новая и непривычная.
Лунин занимался литературой уже больше десяти лет, но то, что он писал до сих пор, не имело никакого отношения к беллетристике. Это были серьезные труды, разыскания и исследования, философские, исторические, литературоведческие и культурологические, в которые он по мере сил и вдохновения подмешивал немного чистой художественности.
Эти работы снискали ему определенную известность в узком кругу, но дальше этого дело так и не пошло. Читательская публика ничего не знала о таком писателе, как Лунин, и постепенно, с годами это начало его тяготить. Наконец, после долгого и горького осмысления наступил момент, когда он понял, что если он и дальше будет писать книги никому не понятные, темные, «герметические», как он их называл, то всю его деятельность можно было считать бессмысленной, а дело окончательно проигранным.
Время от времени он пытался набрасывать что-то художественное и даже чисто сюжетное, но, потерпев с несколькими замыслами чувствительные неудачи, которые он всегда переносил довольно болезненно, Лунин понял, что кавалерийским наскоком взять этот бастион не удастся. На этот раз, однако, отступать было уже некуда – на карту было поставлено все. Это надо было сделать сейчас или никогда.
Лунин давно уже применял маленькие, невинные ухищрения для того, чтобы подхлестнуть свой писательский пыл, который иногда засыпал и нуждался в поощрении. Отправляясь в свою литературную командировку, он захватил с собой некоторые из этих предметов, облегчавших ему высвобождение творческой энергии. Все они были подобраны с умыслом – это были вещи, напоминавшие о Востоке.
Открыв свой чемодан, он достал их оттуда. После того, как на столике оказался маленький толстобрюхий Будда, коробочка для чая с иероглифом, всегда напоминавшем Лунину о распятии, фарфоровый заварочный чайник, привезенный им из Кореи, комната сразу же преобразилась, приобретя явно выраженный восточный колорит. Не хватало только бамбуковой ширмы, без которой трудно было совершить настоящее чаепитие, и японской гравюры на стене. Последнюю, впрочем, сейчас с успехом заменяло окно, за которым смутно обрисовывалось гигантское серое клубящееся облако, из которого вот-вот, похоже, должен был обрушиться на сосны на берегу снежный поток или дождевой ливень.
Одна из оконных створок была приоткрыта, и через нее просачивался в комнату сырой и холодный воздух. Лунин подошел к окну и плотно закрыл его.
