Поздним январским вечером, не по-зимнему сырым, я бежала из гостей, от собственной бабушки – с Трифоновской улицы, через улицу Гиляровского, к метро. Помимо благотворительного визита к родственникам мне в тот день нужно было сделать ещё одно дело – для себя – посмотреть витражи на одном здании очень преклонного возраста по улице Гиляровского. Раньше в его стенах была богадельня, потом какое-то советское учреждение. Витражи не ломали. Они были ровесниками здания. Я много раз ходила здесь в детстве, с дедушкой, но почему-то не умела любоваться этими цветными стёклышками. Потом уехала жить на другой конец Москвы и забыла про них. Но в тот день решила во что бы то ни стало вернуться к метро именно через Гиляровского, хотя этот маршрут был максимально долог.
Улицы совершенно пустовали: с неба падало подобие дождя, под ногами было скользко и мокро. Просто март какой-то! Спасибо, что без ветра. Для поднятия настроения я подворовывала из красивой коробки, подаренной мне бабушкой, шоколадные конфеты в ярких фантиках…
Фонари горели исправно… Я свернула на улицу Гиляровского. Витражи были на месте: целые, красивые, хороший модерн… Конфетки тоже были вполне удовлетворительные… Я побежала дальше по улице… А потом вдруг обнаружила себя сидящей на высоком бордюре, ограничивающим тротуар, с моей тетрадью на коленях, в которой быстрым бегущим почерком я записывала какие-то обрывки, огрызки фраз… Напротив меня был маленький дом из светлого кирпича, в два этажа… Рядом со мной стояла открытая пустая коробка; фантики от конфет, зверски скомканные, были разбросаны вокруг моих сапог… И совершенно промокла юбка, насквозь… Наверное, именно этот сырой холод вернул меня к действительности…
Что же это я? Как была у бабушки – помню, как по Трифоновской бежала – тоже прекрасно помню, как на Гиляровского к витражам свернула – я даже буквально вижу, а дальше… Я попробовала подняться – это мне далось с трудом. Ноги затекли – видимо, я сидела довольно долго. Написанные мной каракули разобрать было сложно: я всегда пишу своей любимой красной гелевой ручкой (она у меня такая быстрая и совершенно не напрягает руку) и света уличных фонарей было недостаточно, чтобы прочесть как следует текст… На первом этаже маленького домика запрыгала бельевая верёвка под потолком, между сохнувших простыней кто-то передвигался… Наверное, меня видели люди, живущие там, за этими окнами… И вероятно приняли за психа. Я захлопнула тетрадь, собрала мусор, перевернула мокрое пятно на юбке на бок, под сумку, висящую на плече, и пошла в сторону метро, чувствуя себя совершенно разбитой.
В вагоне я села и открыла влажную тетрадь: неужели мой почерк мог так измениться? Может быть, я левой рукой записывала?
«Комната второго этажа была оклеена дешёвыми бумажными обоями, грязно-голубыми, в мелкий рисунок…» Какая комната? Бред какой-то…
В вагон вошла девушка. Она осталась стоять около дверей, хотя свободных мест был ассортимент. Одета она была забавно: чёрная шляпка, чёрное мешковатое пальто с огромными карманами, длинное… К шляпке был приколот выцветший букетик искусственных цветов. Длинные соломенные волосы были небрежно заплетены в косу с тёмной лентой на конце и свободно лежали на плече девушки. Лицо совершенно без косметики. Девушка ни на кого не смотрела. Когда поезд тронулся, она достала из широкого кармана пальто небольшую записную книжку и углубилась в чтение.
«Курсистка!» – вырвалось у меня.
Девушка, к счастью, не могла этого услышать – поезд уже набрал достаточно скорости.
Вернулась я домой за полночь. Дождавшись торжественной тишины в квартире, я заперлась на кухне и опять открыла мою тетрадь:
«Комната второго этажа была оклеена дешёвыми бумажными обоями, грязно-голубыми, в мелкий рисунок. Правая стена была скошена к центру комнаты, как будто готовилась упасть на её жителей. Левая стена была целиком занята нашим гигантским буфетом, многоэтажным, я его называла Дом для посуды. Этот буфет мы заказывали в Абрамцево, его резали полгода, мама уже стала сомневаться, что нам его суждено увидеть, когда на двух подводах его доставили, разобранным на отдельные панели… По противоположной от окна стене теперь тянутся ржавые разнокалиберные трубы… Какое скудное освещение! Всего-то одна лампочка под потолком. А ведь были такие замеча- тельные люстры! Какой-то мужчина открывает створки буфета, достаёт чашку… Рядом женщина вешает бельё… Дверной косяк у них за спиной выкрашен ярким кобальтом. Разве так можно делать? Только белым он должен быть. Только белым! На втором этаже зажигается свет. А вон и мои окошки, красивые, полукруглые, как арки. И гардины на окнах – мои… И это означает, что кто-то бессовестно залез на чердак и вскрыл мой сундук, в котором они лежали. Я так и знала: нужно было забирать с собой мой бесценный сундучок-сундучище… Ни разу я потом таких огромных не встречала! Кто знал, что не вернёмся… Ну а подъезд парадный как изуродовали? Ведь он у нас был чистой готикой! А теперь забит наглухо. Вот чудаки, им же теперь через чёрный ход ходить, как кухаркам. А на первом этаже вместо штор – одеяло на верёвочке висит в пол окна. Лучше бы уж ставни деревянные заказали у дворника… Верёвка пляшет под пёстрым бельём, и оттуда кто-то на меня смотрит… Лепнину на потолке зелёным замалевали. Зачем? Художники-авангардисты здесь теперь поселились, что ли? Как же я давно здесь не была! А балов рождественских тут больше не дают – стыдно звать…»
