В юности я прочитал одну художественную книгу какого-то английского писателя. Фамилию автора и название книги я забыл, но хорошо помню, что в книге этой речь шла о житии-бытии одного богатого английского помещика, о красоте его замка и о гостеприимстве обитателей его. Не было ни одного дня, чтобы помещик этот не принимал у себя множество гостей и не устраивал для них настоящее пиршество. Даже незнакомые люди, услышавшие об этом помещике и о его гостеприимстве, считали за честь побывать у него и, как правило, уходили весьма и весьма довольными. Но было в этом замке и такое, что приводило в крайнее недоумение всех, кто здесь побывал. Это была уродливейшая табуретка. Она стояла на самом видном и почетном месте в гостиной, обмотанная богатыми атласными материалами, на которых блестели настоящие драгоценности. Табуретка была настолько уродливой, а её нахождение в гостиной, причем на самом почетном месте, настолько неуместным, что люди, увидевшие ее, долго таращились на неё, затаив дыхание, затем смотрели друг на друга и недоуменно пожимали плечами. Спросить у хозяина о причине возникновения здесь этого чудовищного предмета никто не решался, да и это было бы дурным тоном в то средневековое время.
Но однажды, по воле случая, среди гостей помещика оказалась одна дама из знатного рода, от былого богатства и красоты которой осталась воскообразная внешность и невыносимые капризы. Увидев табуретку, она, указывая на нее скрюченным пальцем, зычным и властным голосом потребовала, чтобы сейчас же убрали отсюда эту карикатуру. Хозяин замка, поняв требование пожилой дамы, почти до земли поклонился ей и сказал, что готов выполнить любое её требование, но только не это. «Это вне моих сил, это… это кощунственно-с», – промолвил он даме, виновато глядя на её морщинистое лицо. Так был расстроен многообещающий пир. Дама гневно фыркнула и, повернувшись, вышла из замка, а все остальные последовали за ней.
В средневековой Англии, как и в некоторых других европейских странах, многие жили благодаря принадлежности к фамилии, и, если даже у них не было ни копейки за душой, общество терпело их, так как они считались цветом нации, и непослушание им, тем более если это была женщина, оценивалось как нарушение этики и воспринималось равносильно оскорблению королевского дома. Поэтому, когда спустя некоторое время, его, хозяина замка, вызвал один из приближенных короля и попросил объясниться, тот не удивился, а сообщил, что испокон веков в их роде существует традиция, что каждая мужская особь этого рода еще при жизни обязана изготовить собственноручно что-то, неважно что, но какой-то предмет, который напоминал бы будущим поколениям о нем после смерти. Он объяснил, что этот предмет – что бы это ни было – должен храниться на самом видном и почетном месте как минимум три поколения, и только после этого может быть заменен на что-то другое, также изготовленное кем-то из ныне покойных представителей этого рода. Далее он упомянул о своем деде, впрочем, известном на всю Англию дебошире и моте и вместе с тем добрейшей души человеке, сказав, что тот за всю жизнь ничему полезному не научился, а славился только тем, что промотал несколько крупных наследств, доставшихся ему от родственников.
– Он умер, – продолжал помещик, – на чужбине, вдали от родины, родных и родственников и почти в нищете. Но все же, умирая, он не забыл о родовой традиции. Собрав последние силы, он смастерил ту самую табуретку, о которой идет речь, и оставил её нам на память, и я скорее пущу пулю себе в лоб, чем нарушу эту традицию и оскорблю память деда, – заключил он.
История эта так сильно впечатлила меня, что ещё тогда, мальчишкой, я дал себе слово, что когда-то и я сделаю что-то такое, что будет напоминать обо мне будущим поколениям. Прошли годы, началась учеба в институте, затем в аспирантуре, за этим следовала работа, семья, и в водовороте всех этих атрибутов суетной жизни я забыл о своем обещании. Вспомнил я о нем уже пенсионером и прибежищем различного рода болезней, когда каждый день, каждый час мог быть для меня последним. Вспомнил и взялся за ручку. Это единственное, что я умею и, если даст Бог, с её помощью собираюсь выполнить обещанное; именно что собираюсь, а что получится на деле, покажет время. Время – самый лучший пророк.
Телеграммой, полученной накануне на имя председателя райисполкома товарища Ахмедова, я направлялся на годичный курс бонитеров в город Ставрополь, а ему поручалось обеспечить мою явку в Министерство Республики не позднее 25 августа 1960 года для получения инструктажа с тем, чтобы к 1 сентября успеть на место учебы. Предупреждалось, что за время учебы руководство райисполкома не имеет права освобождать меня от занимаемой должности или переводить на низкооплачиваемую работу и что оно обязано регулярно в конце каждого месяца переводить мне мою зарплату по адресу: город Ставрополь, Зоотехнический переулок, 15, если от меня не последует какое-нибудь другое указание. В телеграмме изобиловали ссылки на различные указы, постановления и прочее, что, видимо, окончательно запутало нашего доброго, но не очень-то далекого пузатого крепыша председателя райисполкома товарища Ахмедова. Во всяком случае, когда я, срочно отозванный из колхоза имени С. Вургуна, где я в составе комиссии проводил ревизию, зашел к нему, его рыхлое лицо отражало весь спектр небесной радуги.
