1. Не начало /Калм’инне́
Барна тен’Элек пробирался вдоль самой стенки, касался рукой, чтоб не потерять дорогу. От дыма и из-за слезящихся глаз видно было плохо. Он заново обошел весь этаж и возвращался, когда за воем огня услышал стоны. Рука провалилась в пустоту.
Спальню младших девочек он уже смотрел, даже тлеющая от жара дверь так и осталась распахнутой. Вошел снова. Одна стена горела, и рыжие языки стелились по потолку, как вода. Желтело, покрываясь пятнами белье на брошенных постелях… Прижатая ко рту и носу тряпка нещадно воняла. Барна не нашел, чем смочить и пришлось вытряхнуть подвявший букет из вазы. Вода в ней застоялась и затхлый, как гнилое болото, запах мешал думать так же сильно, как страх или жар, или…
– Маа… маа… – едва слышно, хрипя и захлебываясь кашлем, тянуло из из-под кровати как раз у стены, укрытой огненным ковром, – мама…
У Барны у самого двое было, младшая только ходить начала, болела часто. Потому и сторожевать нанялся на приработок.
Не думал даже. Сунулся ближе к койке, чувствуя, как стягивает кожу на лице. От одеяла уже огрызок остался, и железные навершия кровати раскалились. Вспыхнула хлопко́м подушка. Барна упал на колени, потом на живот и за цыплячью щиколотку выволок из огненного мрака девчонку со светлыми, скрученными от жара волосенками, с совершенно безумным пустым взглядом, черную от копоти и сажи, в ошметках тлеющей ночной сорочки.
– А-а-а-а-а-а, – закричала она и забилась.
В зрачках плескался огонь, ошалевший от ужаса ребенок, пытался выдраться и залезть обратно, и Барна, кляня себя последними словами, ударил. Худое тельце тут же обмякло, сделавшись, как дочкина тряпичная кукла.
Где-то наверху лопнуло разом несколько окон и огонь взвыл, бросаясь, как зверь. Хорошо, что тен’Элек встать не успел, только на четвереньки, и спиной почуял, как занялся специально надетый толстый овчинный тулуп. Крутнулся на спину, потом обратно, прикрывая дитя. Подхватил ее под острый локоть и так – ползком и волоком – в коридор.
– Единый Боже, по небу хожен, во миру славен, во гневе ярен, – бормотал Барна, пробираясь к задымленной лестнице, отчаянно кашляя и уже почти ничего не видя и не соображая почти. Тряпку он потерял еще там, в спальне, и как теперь в дыму спускаться, было непонятно, один навий, все равно надышался. – Отведи беды, на всякий день и на всякий час, встань с духом нашим духом своим.
Славить и серп класть после молитвослова было не с руки: одной он девчонку держал, другой – стену…
Дернулся, ожегшись оголившимся запястьем, и на пол загремело. Чан для воды, чтоб дети всякий раз на кухню не бегали. Значит, лестница справа… была. Больше нет. Обрушилось разом, и пол под ногами просел. Барна кинулся в сторону, там воспитательская и балкончик, если повезет… Повезло. Сюда огонь еще не добрался, мешало плотно закупоренное узкое окно, но уже вот-вот. Стоило только рвануть на себя медную ручку, как за спиной, толкнув горячим воздухом дверь, заревело.
Тен’Элек, прыгая, уже дурной был от дыма и полуослепший от огня. А когда под спиной хрустнуло, испугался, что сломал. И сломал, да, лелеемую наставницей тен’Дезсо короткоствольную, но разлапистую и колючую багряную сливу, плоды дающую кислые и мелкие, зато цветущую так, что даже у него, Барны, где-то внутри тянуло и екало, как по молодости.
И до чего сладким был воздух тут, снаружи, и холодным казался таким, словно не летняя светлая ночь над Новым Ведере, а зима где-нибудь в краю Ллоэтине.
Девчонка захныкала и завозилась в руках. Глаза все еще плыли слезами и болели так, будто их вынуть пытались, но Барна разглядел склонившееся над ним лицо дородной Аготы, сменной няньки. Она вцепилась в тлеющий рукав тулупа и тащила его за этот тулуп прочь от полыхающего приюта.
Жалко тренькнули окна первого этажа, огненные щупы выстрелили наружу и вверх, с треском просела непонятно на чем державшаяся до сих пор крыша, и сразу сделалось почти тихо.
– Барна… тен’Элек, – сквозь глухой шум и звон в левом ухе пробился голос одной из младших наставниц, – дайте мне девочку, вы ее сейчас придушите.
Он не глядя сунул ребенка в протянутые руки и стал с остервенением сдирать с себя прикипевший к спине тулуп, и куртку, и жилет… Перчатки снимал – выл. Не понять уже было, где его кожа, а где свиная. Кто-то лил ему воду на руки и заматывал смазанной заживляющей мазью холстиной. От резкого травяного запаха плакать хотелось, и он плакал – дым все еще выходил слезами.
– Ма... кха-кха… – горло драло, как сливовыми колючками, и он зашелся кашлем, пачкая повязки черным и вязким, – малая кхак, жхивая?
– Живая и даже ожогов нет! – ошеломленно воскликнула младшая наставница, пытающаяся напоить трясущуюся, как в припадке, девочку. – Вы просто чародей, тен’Элек…
– Навий тебя за язык, дурында! – от возмущения даже голос прорезался и в ухе шуметь престало. Чуть дальше голосили и хныкали, бегали, суетились, ругался кто-то. – Единому взывал, его помощью. Слава.
И наконец, завершая молитву, серп положил, как следует: пальцами вниз по переносице – «рукоять», а от подбородка слева направо полукругом над грудью «острие». Вокруг заславили тоже. Вразнобой, но это же не главное, главное…
