Я стала спать, когда мы расстались. Сон мой лучший любовник. Он побеждает страдание дня, правда, иногда заменяя его другим, но кошмар – отвлекающее средство, горчичник для расстроенного мозга. Из панциря моего постельного белья я, как устрица из раковины, смотрю на громаду неба, которая стоит за окном, у меня в ногах. Синее небо белого дня, это воплощение жизни хочет выпить, вытянуть меня из моей постели. Но я закрываю глаза, и погружаюсь в те глубины, куда дневной свет проникает рассеянным и преломлённым: он сломлен и обессилен. Я лежу на своём старом диване, как на застеленном саркофаге. Он так стар, что я знаю: внутри труха, пыль, трупы насекомых и Бог весть что ещё. Я помню его с детства. Он старше меня.
Я никогда не высыпалась с тобой, Игорь. Я высыпалась в сон как песок, когда здание моего дневного сознания рушилось от усталости. Без тебя я стала спать по тринадцать часов кряду. Моя явь изменилась, изменились и мои сны. Вместо обычной околесицы мой мозг предложил целый мир, заменивший мне все прелести бодрствования. Сон удовлетворял мою потребность в страдании, подслащая пилюлю, на что ясное сознание не способно. Мир грёз услужливо подавал мне образы смерти, красивые и причудливые, словно украденные из Музея снов. Что есть страдание, как не желание отомстить жизни, изменив ей со смертью? Мысль о смерти кружилась над моей головой как бабочка с крылом, похожим на крышку рояля, кружится над пальцем пианиста (или стеблем цветка?) Мысль распадалась на образы, как в калейдоскопе, и я не узнавала её.
Мне снилось, что я читаю готскую летопись о каком-то никому не известном короле Карле. Жёлтая, ломкая, как засушенное крыло бабочки, бумага с оранжевыми буквами пахнет апельсиновой цедрой и пылью, как пахли книги, которые я читала в детстве. Тогда я читала старые, домашние и библиотечные книги, а сейчас – только новые, те, которые купила или получила в подарок. Во сне я тосковала по старым книгам. В детстве я ждала, что они откроют мне тайну, я причащалась чтению. Теперь я читаю книги с намерением тайну найти и изъять, как учёный, бескорыстный разоритель храма. Летопись была написана по-латыни, я читала и понимала всё с гордым изумлением. Такое бывает, когда, только что научившись, едешь на велосипеде и не падаешь, преодолевая стойкое, опытным путём полученное впечатление об этом снаряде как об орудии пытки. Я читала по-латыни и не падала в непонимание. Были и миниатюры, в кирпичных тонах, – многофигурные сцены со смутным смыслом, и буквицы в заусеницах растительных закорючек. О Карле говорилось, что он был худшим королём из известных летописцу. «Он не обладал талантом ни политика, ни полководца, ни экономиста. В его правление королевство вестготов совершенно разорилось, обнищало, и было обложено непомерной данью. Народ взбунтовался, мятежники пленили короля к великой радости черни. Карла со связанными руками вывели на дворцовое крыльцо и с насмешкой спросили о последнем желании. Ветер наматывал длинные волосы вестготов на их обнажённые мечи. «Развяжите меня и дайте мне кинжал. Я сам лишу себя жизни», – таково было последнее желание Карла. Палачи сомневались. «Я никому не причиню вреда и не предприму попытку к бегству. Я вонжу кинжал себе в горло. Даю слово короля!» – сказал Карл. Его развязали. Зачинщик бунта отошёл на почтительное расстояние и кинул под ноги Карлу кинжал. Его рука дрогнула, и кинжал запрыгал на каменных плитах как рыба, выброшенная из воды. Едва Карл успел поднять оружие, из внутренних покоев дворца появились роялисты. Они схватили растерявшихся мятежников. Их предводитель преклонил колена и подал Карлу корону вестготских королей. Ветер свистел в её прорезях, изумруды моргали, как звёзды в ветреную ночь. Карл принял корону. Он сказал: «Я дал слово короля и сдержу его. Отпустите их». Мятежники не успели смешаться с толпой. Король Карл вонзил кинжал себе в горло. Прозван он был Славным, и превознесён народом в песнях и легендах». Я вдруг понимаю, что речь шла о легендарном Карле Славном, представленном в средневековом фольклоре непобедимым воином, королём-волшебником, при котором страна процветала, и народ благоденствовал. А он всего лишь сдержал слово короля.
Знаешь, Игорь, я никогда не любила твоей квартиры в рваной паутине теней от хрустальных светильников. Днём она кричит голосами улицы, постоянный прибой шоссе заставляет дребезжать оконные стёкла, а по ночам её (как растопыренные пальцы – чулок для штопки) распяливают фары редких машин. Их лучи сначала твёрдые и узкие, затем редеют, растягиваясь по комнате, и исчезают в углу, уходят, как и пришли, наискосок. Это мрачная квартира без лица, где мебель, точно такая же, как у соседей, стоит точно так же, как у соседей. Ночами кажется, что по комнатам кто-то ходит, потому что скрипы, шорохи сквозняка и шумы в трубах и вентиляции сливаются в образ присутствия кого-то такого же безликого, как и всё вокруг. Я боялась ночей в твоей квартире. Твоя пятнистая, похожая на карту Луны, пахнущая потом спина не ограждала меня от ужасов в ночи. Я никогда не думала, что люблю тебя. Ты был вариацией моего страдания, ибо душа моя, видимо, плохо вошла в паз этого тела, или тело моё оказалось вроде ботинка с гвоздём, но вся моя жизнь – это сплошное не то и не так, и не могу я угнездиться в реальности.
