1
Я открываю глаза и вижу белый потолок. Откуда я знаю что это – потолок? Не помню. Почему я уверена что он – белый? Не знаю, я просто ощущаю его белым. Белый – это цвет. А еще цвет бывает серый и розовый, и черный, как моя голова, и все что в ней находится. Потому что, кроме этой черноты внутри и белизны перед глазами, я больше ничего не чувствую. Я как будто покачиваюсь на грани черного и белого, стараясь зацепиться сознанием за что-то реальное, осязаемое, чтобы выплыть хоть к какому-то берегу, ступить на твердую почву. Бесполезно. Среди всего многообразия цветов, которое, должно быть существует вокруг, мой мир окрашен в строгие черно-белые тона, как немое кино. Кино, вот еще что-то новое. Но и это слово не оставляет никакого отклика, ускользает также быстро, как и пришло на ум, и я снова предоставлена своей двухцветной симфонии.
Я долго смотрю вверх, ни о чем не думая, отчаявшись что-то понять. Я просто даю себе отдых, за что тут же получаю вознаграждение. Я вспоминаю еще один цвет. Красный. Перед моими открытыми глазами как будто переливается красная река, с красивыми бордовыми водоворотами и вишневыми омутами. Забавное вначале зрелище постепенно начинает меня беспокоить, дыхание становится прерывисто судорожным. Мне ужасно не уютно, хочется куда-то бежать, и, пытаясь избавиться от этого ощущения дискомфорта, я перевожу взгляд в сторону.
Окно. Окно в белоснежной раме, а в нем, разрезанное на четыре равных квадрата – синее-синее небо, на котором ни облачка. Я помню, что это – окно, а это – небо. Но не помню ничего про себя, или про то, где я.
Я впитываю в себя эту бесконечную синеву, которая, кажется, струится прямо в мои слегка приоткрытые глаза, веки не выдерживают этой тяжести чистого света и закрываются. Но и с закрытыми глазами я чувствую тепло и свет. Я думаю, что это – ранняя осень, и где-то внизу со стройных деревьев медленно облетают ярко-красные (опять красные, это тревожит) и желтовато оранжевые листья, плавно опускаясь к своим более торопливым собратьям, уже устилающим сытую землю. Я даже ощущаю этот осенний запах, свежий и немного приземленный, такой отличный от пьянящего запаха весны. Кажется, я очень люблю раннюю осень. И от этой мысли, от возможности получить обратно хотя бы частичку моего я, мне становится ужасно радостно и легко, я улыбаюсь.
Кто-то осторожно берет меня за руку. Я снова открываю глаза, это уже становится не так легко, как вначале, и вижу человека, сидящего у моей кровати. Еще я понимаю, что я лежу под белоснежными простынями, вижу свою руку, безжизненно-худую и такую трогательную на стерильной белизне белья. Слова сначала выплывают из моей памяти, и только потом я понимаю, что они – знакомые и что-то значат. Мне становится себя где-то жалко, но я не успеваю полностью отдаться этому чувству, так как мой взгляд притягивает чужая рука, бережно обхватывающая мои прозрачные пальцы. Она такая сильная и загорелая, что я невольно сглатываю от волнения. С чего бы? Человек – мужчина – смотрит на меня серьезными глазами, гладит мою руку, его губы шевелятся, и через мгновение до меня долетает: «Как ты?».
Мне хочется сказать, что я ничего, просто немного черно-белая, но я не могу, язык не слушается, и губы не желают размыкаться. Мои губы склеены печатью молчания. Это очень романтично. Но мне это не нравится, я пытаюсь разлепить непослушные куски мяса и кожи, но от этого становится только хуже, я совсем выбиваюсь из сил.
Мои глаза наполняются слезами, я смаргиваю, он осторожно вытирает мокрую дорожку на моей щеке, что-то заботливо шепчет при этом. Я уже не вдаюсь в смысл, мне просто становится легче от того, что я – не одна, я только надеюсь, что он будет рядом всегда, стоит мне открыть глаза. А то у меня может пропасть всякое желание приходить в себя еще раз, если я не буду уверена, что снова увижу его около себя.
На этом сеанс заканчивается, я чувствую, что безумно уже устала и закрываю глаза, я отворачиваюсь, и снова куда-то проваливаюсь.
2.
В следующий раз, Когда я, то ли проснулась, то ли очнулась, за окном было темно. Меня преследует моя черно-белость, мне кажется, что я уже никогда не стану цветной, из плоти и крови, я сама себе кажусь картонной фигуркой, плоско прикнопленной к кровати. Тут же вспоминается мультик, даже имена главных героев услужливо выплывают из памяти – Том и Джерри. Том – кот – был таким же плоским после очередной проделки маленькой забавной мышки, довольно брутальной, на мой взгляд. Это жестоко, проехаться по живому существу асфальтовым катком. Я начинаю злиться. От дурацких ассоциаций, от бессилия вспомнить что-то существенное, вместо этого детского бреда. Лучше бы память с такой же готовностью выдала мне мое имя, или имя того красивого мужчины, что так заботливо осушал мою вселенскую скорбь. Я огляделась, медленно поворачивая голову на подушке. Мужчины не было, рядом с моей постелью стояла медсестра (странно, я и это помню) и поправляла что-то над моей головой.
