Сознания он не терял. Каждое движение причиняло нестерпимую боль, левая рука обожжена до мяса, ребра сломаны, в глазах плывут темные пятна… но сознания Пер Мернер не терял.
Он сидит на камне на подогнутых коленях… почему бензин кажется таким теплым? Холодно, а бензин теплый… и, когда попадает на ссадины, жжет, как кипяток.
Бензин лился не равномерно, а выплесками, с утробным бульканьем, словно кто-то звучно пил воду. Потом бульканье прекратилось, и он равнодушно проследил, как пустая канистра полетела в сторону.
Теперь он сидел в большой луже, и одежда была пропитана бензином. Пер оперся на руки и сделал попытку подняться. Он никак не мог сфокусировать взгляд. На фоне последней темно-багровой полосы заката над горизонтом фигура человека казалась размытой уродливой тенью.
Человек ли? Тролль, смутно подумал Пер. Горный тролль.
– Вальпургиева ночь, – услышал он, как сквозь вату. – Костры, костры… По всему острову костры…
Тролль полез в карман, достал коробок спичек и встряхнул.
Перу суждено сгореть живьем. За грехи отца.
Он поднял голову и вдруг сообразил, что мог бы попытаться попросить о пощаде.
Открыл рот и почувствовал вкус бензина.
– Я буду молчать, – прошептал он.
Нет, конечно… Как он мог молчать – он теперь знал слишком много и о Джерри, и о Бремере, и о Маркусе Люкасе… Но ведь все эти с таким трудом добытые имена ровным счетом ничего не значат. Все они скоро покроются пылью забвения.
– Я буду молчать, – повторил он.
Но тот не услышал. Вместо ответа достал спичку, аккуратно закрыл коробок и чиркнул. Спичка зашипела и вспыхнула в каком-нибудь метре от Пера.
Она горела неровно и ярко.
Джерри, Бремер, Маркус Люкас, Регина… и все остальные.
Он закрыл глаза. Наверное, в последний раз – пришло ему в голову, – наверное, я закрыл глаза в последний раз в жизни. Но даже эта леденящая мысль не отвлекла его – в сознании по-прежнему тянулась длинная нескончаемая череда повторяющихся имен.
Джерри, Бремер, Маркус Люкас, Регина, Джерри, Бремер… и все остальные.
Еще только начало марта, а весеннее солнце на северном Эланде уже сияет вовсю, весело и бесшабашно. Последние сахарные островки снега дотаивают на прошлогоднем газоне у Марнесхеммета. На флагштоках у въезда на парковку шелковисто лоснятся под солнцем два приспущенных флага – шведский, с желтым крестом на голубом поле, и эландский, с золотым оленем.
К главному входу дома престарелых медленно подкатил длинный черный лимузин с затемненными окнами. Из него вышли двое – оба среднего возраста, в тесных черных пальто. Они открыли заднюю дверцу и вытащили складную каталку. Опустили ножки, закрепили и покатили перед собой – вверх по пандусу, через стеклянную дверь в вестибюль.
Работники похоронного бюро. Только они носят такие пальто.
Так решил капитан грузового парусника Герлоф Давидссон – бывший капитан, давно уже на пенсии. Он пил кофе в столовой с соседями. Двое в пальто вышли из лифта и, неторопливо толкая перед собой каталку, с постными физиономиями двинулись по коридору. На каталке желтые одеяла и широкие ремни по краям. Наверное, чтобы покойник часом не свалился. Герлоф представил, смешно ли это будет, если покойник свалится, и решил, что нет. Не особенно.
Они закатили коляску в грузовой лифт. Грузовой лифт шел в подвал, а в подвале была морозильная камера.
Все ненадолго притихли. Каталка исчезла в лифте, и разговоры начались снова.
Пару лет назад, Герлоф прекрасно помнил… да, пару лет назад кто-то предложил, чтобы катафалк подъезжал с задней стороны здания. Надо забрать покойника – значит, надо. Забирайте, но потихоньку. К чему эти демонстрации? Даже голосование провели, но большинство было против. И Герлоф тоже был против.
Что значит – потихоньку? Как так – не попрощаться, не проводить товарища в последний путь?
А в этот солнечный, но холодный день пришла очередь Торстена Аксельссона. Он умер, как и большинство, в своей постели, глубокой ночью. Почему-то умирают чаще всего именно ночью, в самые глухие часы. Сестры из утренней смены вызвали врача, тот дал заключение о смерти. Покойника одели в специально сохраненный для такого случая дорогой темный костюм. На запястье закрепили пластиковую ленту с фамилией и персональным номером, подвязали челюсть.
Торстен прекрасно представлял, что будет с ним после смерти. До пенсии он работал могильщиком на кладбище. Ему довелось даже хоронить известного убийцу Нильса Канта, но в основном, конечно, попадались обычные островные жители.
Он копал могилы круглый год, независимо от погоды: в снег, в мороз, в дождь. Торстен рассказывал Герлофу, что копать труднее всего весной – очень уж медленно отходит мерзлота у нас на Эланде. Но хуже всего не это, добавил Торстен. Копать трудно – это бы ладно; хуже всего хоронить детей. Когда приходилось копать могилу для ребенка, он просто не мог заставить себя подняться с постели.
А теперь пришла и его очередь. Теперь в могилу опустят урну не с чужим, а с его прахом – Торстен много раз повторял: хочу, чтобы меня кремировали.
– Пусть лучше сожгут, чем швыряют туда-сюда мои кости, – сказал он.
– А пепел не перепутают? – робко спросила Майя Нюман. – Еще выдадут чужой…
