Когда я была маленькой, меня ничто на всём свете не могло испугать.
Я была ураганом остроугольных костей, растрепанной, жёсткой чёлки, спадающей на дикие глаза, и воплей – но мне казалось, что я страшнее тигра и от моего рёва многоэтажки обрушатся в пыль. Я перебегала дорогу прямо перед проезжающими машинами, а водители матерились мне вслед; я прыгала по деревьям, кидалась в мальчишек булыжниками и хохотала, когда они пугались, потому что я – я ничего не боялась кроме собственного испуга.
Мне хотелось пронести эту слабоумную смелость до самой своей старости, но уже лет в пятнадцать она начала трескаться, и я поняла, что она была сделана из пластика, а не из камня. Или льда (потому что он тут же растаял бы под его глазами).
В мои ураганные семнадцать от меня прошлой уже ничего не осталось – я надела жемчуг и встала под вспышками фотокамер, как под обстрел. Под этими камерами в моём взгляде больше не было дикости – только царственное величие и чуточку тоски, которую я украла у звёздных актрис чёрно-белого кино.
Но внутри – в пределах фотосессий, когда моё тело ощупывали профессиональным взглядом, цепко выхватывая недостатки, которые невозможно продать (но всё ещё меня не видели) – я была слепым котёнком. Неприспособленным, одомашненным, испуганным потомком хищников, забывшим, что у него есть когти. Или – ещё не отрастившим их.
Я забывала о своей необузданной дикости и покорно стояла под обстрелом, непонимающе щуря глаза, пока меня ловили в кадр, чтобы показать на Дискавери. Так я себя ощущала – живым экспонатом.
– Приготовься и…! Да, вот так… нет, нет, чуть поверни голову, нет… ну что такое… нам нужен перерыв! Встретимся через пять минут! Иди, попей водички, отдохни и возвращайся отдохнувшей и повеселевшей! – и тут же жёстко, но тихо, чтобы слышала только Ира: – Это никуда не годится, приведи её в работоспособное состояние, сей-час-же!
Вспоминая эти фотосессии, я могу привести только одно сравнение: безвкусный, пресный секс. Тебя мучают долгое время, и ни ты, ни фотограф не можете достичь оргазма. Ты для него бревно, а он для тебя насильник.
Ты спишь на ходу, а тебя трахают.
После того, как Миша, матернувшись себе под нос, недовольно швырнул фотоаппарат одному из своих ассистентов, я позволила себе взглянуть в огромное панорамное окно студии.
Панельные многоэтажки большого города (я там не жила, только ездила на эти фотосессии) сливались с серостью неба.
Мрачно, но вполне в духе туманного ноябрьского утра. Мы начали в семь вечера воскресенья. Уже понедельник – а значит: школа, математика, уроки…
Как далеко это сейчас, но вспоминается по-прежнему с ужасом. В семнадцать это и вовсе было личным апокалипсисом, который начинался каждое утро и повторялся в следующее, как день сурка.
Я протёрла рябившие от вспышек и бессонной ночи глаза, и тут же подбежавшая Ира испуганно отодрала мои руки от лица.
– Господи-боже, Юля, ты сотрёшь макияж!
И принялась оттирать с нижнего века пятна от туши. Я отводила взгляд, лишь бы не смотреть на её сосредоточенное, слегка зелёное лицо так близко, но выгнать её из своего пространства не могла, хотя меня выворачивало. Нет: я хотела откусить ей нос, но больше – спать. Я покорно стояла бы и дальше, если бы она не дёрнула меня за юбку и не шикнула, заставляя завалиться вперёд, как марионетку:
– Давай без своих выкрутасов! Миша от тебя вешается!
Таким тоном, будто я всё это время не старательно корчила из себя модель, а мазала собственным дерьмом стены. Будто я трёхлетняя. Будто она мне настоящая мать.
Я медленно перевела на неё взгляд, чувствуя, как болят глаза из-за лопнувших капилляров.
Раз.
Два…
И в один миг взорвалась, как звезда, дожившая свой век.
Я резко скинула с себя её руки. Мимо замелькали удивлённые лица, плакаты, смешиваясь в разноцветное пятно. Холодный воздух бил горевшее лицо, пока я шла так быстро, что почти бежала.
Я не заметила, как одубевшие ноги задели простыню, служившую декорациями, и всё упало к чертям; не услышала воплей Иры, летевших в спину. Я вообще ничего не слышала – в ушах у меня была вата, а грудь не могла сдержать желающее выбраться сердце.
Я тоже хотела выбраться.
Иногда она всё-таки во мне просыпалась – та десятилетняя вечно орущая дикарка, которая успокаивалась только со странными игрушками деда из старого металлолома. Они мигали зелёным и красным, из них торчали леска и проволока, но как же я их любила! А потом пришла Ира и выбросила весь этот «мусор».
Я помню ту гримёрку, в которой мы ютились чуть ли не на головах друг у друга, – вешалки с безразмерным тряпьём, которое напяливали на нас, худощавых (а мы порой прыгали из-за этого до потолка), камерное тёмное пространство, в котором вечно пахло потом и парфюмерией, маленькие туалетные столики со всем этим косметичным дерьмом. Я чуть не скинула его полностью, пока искала трясущимися руками средство для снятия макияжа. Не нашла. В процессе разнесла весь столик. Да и чёрт с ним. Возьму сухие салфетки и буду стирать ими наждачную матовую помаду – я её ненавидела. После себя она оставляла лёгкий проститучный флёр. Или кровавый – будто наелась стекла.
