Пролог (Брянщина, декабрь 1942 года)
Зима в этом году выдалась холодная и снежная. С белого, словно вымороженного неба, падал редкий снег. Ветер подхватывал его и острыми колючими иглами бросал в лицо. Не защищали даже деревья.
Соломон Файшер брёл по лесу уже второй день. Он замёрз так сильно, что ног уже давно не чувствовал, пальцы на руках невыносимо кололо, а тело била бесконечная мелкая дрожь.
Не раз появлялась предательская мысль улечься в снег – и будь что будет. Но поступить так было не просто. Соломон ясно осознавал, что он трус. Для совершения самоубийства нужна была решительность и смелость – а именно их как недоставало.
Это и вынуждало его брести вперёд.
Последние четыре года Файшер только и делал, что бегал. Сначала – от европейской полиции, которой не очень нравились методы, с помощью которых зарабатывал на жизнь правоверный польский еврей, потом – от немцев, которые называли его не иначе как «юде» и перед которыми, как он сразу же понял, стояла задача под корень извести весь иудейский род. Затем, проведя несколько месяцев в варшавском гетто, – вообще от всех.
В Советском Союзе война началась летом сорок первого и застигла Соломона под Киевом, где тот решил обосноваться хоть на какое-то время. Деревня Балкино, несмотря на близость к украинской столице, была тихим пасторальным местечком, и лежало, окружённое лесом и многочисленными сельскохозяйственными угодьями, в стороне от больших трасс.
Соломон решил устроиться здесь надолго. Он начал даже подумывать об открытии крохотного магазинчика, но столкнулся с серьёзными трудностями: времена НЭПа уже прошли, а советские власти противились любой частной деятельности.
В лучшие времена Файшер получил аттестат юриста и даже успел поработать несколько лет помощником нотариуса в захудалой варшавской конторе. Практика у него была не богатая, тем не менее, он успел уяснить, что любой закон можно обойти.
Пока он искал способы это сделать, наступила война – и все планы пошли псу под хвост. У избранного Иеговой народа, к которому имел несчастье принадлежать достопочтенный Соломон, наступили тяжёлые времена. Точнее, плохие времена наступили у всех, но именно на евреях это отразилось в первую очередь.
Из Балкино пришлось спешно уезжать – тамошний нарком воспылал желанием упечь товарища Файшера в армию. На уверения потенциального бойца, что возраст тому не позволит в должной степени справляться с требованиями Устава, нарком толкнул прочувственную речь о долге каждого гражданина защищать свою родину и, если потребуется, отдать за неё жизнь. На этом месте монолога Файшеру резко поплохело. Недолго думая, он собрал свой нехитрый скарб и на следующее утро, ещё не успело развиднеться, покинул негостеприимные балкинские пенаты.
Начались дни скитаний.
Летом ещё можно было как-то прокормиться, с ночёвкой тоже особых проблем не возникало. Зато осенью приходилось искать лежбище на несколько месяцев вперёд.
Сорок второй год Соломон Файшер встретил под Тулой. До того места война ещё не добралась, хотя гитлеровские войска были уже на подходе, и лунными зимними вечерами, когда воздух был чистый и прозрачный, под горизонтом слышались звуки канонады и сухой треск пулемётных очередей.
Файшер кочевал по деревням и небольшим посёлкам, кое-как перебиваясь найденными крохами продуктов. Но надолго он нигде задержаться не мог: по местному радио истерили по поводу иностранных шпионов, поэтому насельники настороженно относились к каждому появлявшемуся в их населённом пункте незнакомцу, особенно нерусской внешности.
Так проходили дни за днями. Соломон вконец одичал. После того, как в одной из деревень на него спустили собак, он стал сторониться обитаемых мест и принялся промышлять по заброшенным селениям.
Начало смеркаться.
С подветренной стороны потянуло дымом, и Файшер ускорил шаги.
Запах гари с некоторых пор уже стал привычным. Узнавая о скором приходе немцев, жители сжигали свои дома и забивали скот, а кто не соглашался этого делать, тем помогали власти. Совсем недавно вышел указ Верховного главнокомандующего, в соответствии с которым нельзя было оставлять оккупантам никаких материальных ценностей.
Однако Файшер знал на собственном опыте, что даже в дотла сгоревшем доме при известной сноровке можно отыскать годные к употреблению объедки, а в любой деревне по любому осталась какая-нибудь развалюха из хозпостроек, в которой можно пересидеть день-другой.
Эта деревня была похожа на сотню таких же искалеченных войной селений: на месте дорог, тропинок и улиц – девственно белые снежные равнины; поваленные навзничь изгороди; запущенные, поросшие неопрятной высокой травой огороды; остовы сгоревших домов с обугленными квадратами печей, из них нелепо торчат покосившиеся трубы.
Дом, который он облюбовал, стоял в самом центре деревни. В лучшие времена это было красивое строение из силикатного кирпича. Похоже, здесь жил староста или председатель – простые люди жили в деревянных хибарах. Каменная часть дома выгорела полностью, но деревянная пристройка, как это ни странно, осталась практически целой, даже стёкла на единственном окне были почти целыми.
