Словно пестрые блики свет солнца, шум волн, весенние зори и тихий осенний дождь – наша бесконечная жизнь, вечным хороводом кружащая зимним снегом. И каждый ее миг хранит в своей прозрачной глубине среди кусочков битого стекла калейдоскоп. Каждому показывает он неповторимые, волшебные узоры, и как бы не старались люди увидеть в калейдоскопе открывшиеся другому дали, он покажет лишь россыпь разноцветных узоров. Однажды историю калейдоскопа узнал придворный шут, человек на самом деле грустный, но улыбавшийся всегда, словно театральная маска, даже если в его голубых глазах блестели слезы. Луч утреннего солнца упал на порог, постучала в ставни вихрем листьев и дождя осень, и шут улыбнулся грустному солнцу и кривому отражению в гранях бокала, и залпом осушил его. Его Величество изволил сегодня уехать на охоту и не пожелал видеть при себе шута, так что погожий денек был пуст и потерян с самого утра. В то время, как народ стекался, согретый осенний солнцем, к балаганам на площади, вливался в шумную толпу и вдыхал жизнь воскресной ярмарки, шут сердито хмурил брови на улыбающемся лице и кидал камешек за камешком в заболоченный пруд на окраине. И маленькие брызги летели над водой искрами пестрой листвы, встревоженные плеском по-осеннему задумчивые и деловитые утки поспешно отплывали в сторону, выражая недовольство, что это не хлебные крошки тугими белыми комочками уходят под воду. Шут кинул еще один камушек, сбив с камышей дождевую росу, и утки с кряканьем поднялись вверх, а потревоживший их покой человек шагнул из полосы света в тень старой липы, исчезнув маленьким воспоминанием из жизни тихого пруда. И он пошел тропинками, а после кривыми улочками к сердцу города, туда, где шумела и била, в такт струйкам в старом фонтане, жизнь. Толпа народа поглотила его, сомкнулась, словно волны морские смыкаются, увлекая в бездну обломок крушения. Однако, радостью своей толпа не заразила шута, и смех ее не отозвался искрою веселья в его печальных глазах, устремленный на безликие плиты мостовой его взгляд не стал ни светлее, ни мягче…
– Отчего грустишь в столь погожий денек, человек, – шут устало вздохнул и прошел дальше, но старик крепко вцепился в его плечо, – Раздели со мной радость ясного дня, то шлет нам привет свой уходящее лето, – плесневелой мутью мелькнуло в серых складках хламиды стекло.
– Доброе вино, – ухмыльнулся старик, – доброе старое вино, видевшее, как и мы, дни куда веселее. Дар согретой солнцем лозы, напиток, готовый поглотить мою скуку и твою печаль.
– Что за дело тебе до моей печали, старик, а мне до скуки твоей.
– Дела никакого, – старик посмотрел в лицо шута, – но разве не для безделья создал Господь этот воскресный денек таким погожим.
И взгляд его темных глаз обжег, заставил сердце замереть и вновь забиться. Пробка с тихим шлепком мягко вышла, и темная ароматная жидкость лизнула край бокала, поглощая отразившиеся в его гранях лучи. Сладковатый терпкий запах наполнил собой мрак переулка, где присели под могучей старой липой старик и шут, тихонько пропело что-то стекло, лишь бокалы соприкоснулись, и звон его показался давно забытой мелодией. С первым же глотком кроваво-красной влаги мысли шута унеслись прочь, покинув тихий городок, помчались вдаль от двора его монарха, туда за лес и тихую речку, где стоит позабытая Богом деревенька на берегу маленького пруда. Наверное, там живет радость, среди золотящихся рядами колосьев полей, под сенью ракиты у пруда. И зовет туда веселый звонкий голос пастушьего рожка. И звук этот на миг послышался ему, как наяву, но то лишь коснулось края опустевшего бокала горлышко мутной бутыли…
– Восхитительное вино, – счел должным сказать шут старику и улыбнулся, все так же, по привычке.
– О да, вино чудесное, оно способно подарить покой, – голос старика стал мягким и протяжным, словно он не просто говорил, а рассказывал старую сказку, которая была отлично известна и ему самому, и слушателю и интереса, по сути, не представляла, – Оно позовет тревоги твои за северным ветром, и они умчатся прочь. Время забот и печали однажды проходит для всех, пройдет и для тебя…
–Ты прав и не прав, старик, – шут снова отпил из бокала, – время тревог и забот действительно проходит в какой-то миг, но миг этот зовется смертью.
– О нет, вовсе нет, разве заканчиваются метания беспокойного духа, полного тревог, едва он разлучается со своей плотью? Отнюдь, он погружается в большую бездну несчастий, чем при жизни. Я же говорил об ином: когда заботы твои и печали перестанут тяготить тебя и давить к земле тяжким бременем, ты улыбнешься навстречу солнцу не потому, что маска эта пристала к твоему лицу, а от того, что увидишь в наступившем утре радость…
– Я вижу мир в ином и очень странном свете, старик, так что едва ли восход солнца вызовет чувство радости в моей душе. Мой мир давно, словно скрылся за разбитым и мутным стеклом, поглощающем в себя краски и чистоту линий, искажающем грацию форм, – шут умолк. Бокал был пуст, прекрасное виденье, разбуженное легким ветерком, исчезло, забылся край за лесом и рекой, лишь горечь слез и тяжкий груз обид отравляли своим ядом душу.
