Улица в Риме. Входит толпа бунтующих горожан, вооруженных дубинами, кольями, вилами.
Первый горожанин. Погоди; прежде слушайте, что скажу.
Все. Говори, говори.
Первый горожанин. Значит, все вы на том порешили, что лучше умереть, чем голодать?
Все. Решено, решено.
Первый горожанин. И знаете, что главный враг народу – Кай Марций.
Все. Знаем, знаем.
Первый горожанин. Так убьемте его – и станем зерно получать по цене, какую сами назначим. Решено?
Все. Чего тут еще толковать? Убить, и кончено! Идем, идем!
Второй горожанин. Позвольте словечко, добрые граждане.
Первый горожанин. Мы не добрые, мы считаемся худые граждане. Это патриции – добрые, у них добра с избытком. Нам с ихнего стола одних излишков бы хватило на прокорм, и поделись они хоть этим, мы сказали бы, что они с нами по-людски. Но у них сгниет, а не дадут – слишком накладно, дескать, выйдет. Наша худоба, наш нищий вид только лишь выпячивают роскошь ихнюю; наши муки – им корысть. В колья же их за это, пока еще не поколели мы. Боги мне свидетели, что я с бесхлебья, с голодухи говорю, а не по мстивой злобе.
Второй горожанин. Особенно же с Каем Марцием желаешь посчитаться?
Первый горожанин. С ним – первым делом. Для нас, простонародья, он сущий пес.
Второй горожанин. А забыл, какие у него перед отечеством заслуги?
Первый горожанин. Ничуть я не забыл – и заплатил бы ему похвалой, да он сам себе платит своей спесью.
Второй горожанин. Нет, ты говори не злобствуя.
Первый горожанин. Да говорю ж тебе, все славные его дела единственно для славы этой самой деланы. Рохли мягкодухие пусть говорят, будто он для отчизны старался, но он-то лишь матери своей в угоду и гордыне собственной, – спеси в нем не меньше, чем отваги.
Второй горожанин. Таков уж от природы он, а ты ему в вину ставишь. Корыстным ведь его никак не назовешь.
Первый горожанин. Пусть так. Но на нем и без того всяческих вин предостаточно. Начать перечислять – устанешь. (Крики за сценой.) Что за шум?.. Это заречная часть Рима поднялась. А мы чего стоим-болтаем? На Капитолий!
Все. На Капитолий!
Первый горожанин. Тише! Кто это идет сюда?
Входит Менений Агриппа.
Второй горожанин. Почтенный Менений Агриппа. Он любит народ и всегда любил.
Первый горожанин. Он-то человек порядочный. Кабы все патриции были такими!
Менений
Куда, сограждане? Что за работа
Вас подняла? Дреколье для чего?
Первый горожанин. Сенату беда наша небезызвестна. О своем намеренье мы дали там понять еще две недели назад, а сейчас идем подкрепить делами. Говорят, мол, от бедноты дух тяжелый; мы им покажем, что у нас и рука тяжелая.
Менений
Друзья мои, соседи дорогие!
Вы что, себя решили погубить?
Первый горожанин. Да что губить – погублены и так.
Менений
Друзья мои хорошие, поймите,
Патриции заботятся о вас.
Да, голод нынче вас одолевает,
Но ровно столько пользы было б вам
Замахиваться в небеса дубьем,
Как угрожать им Риму – государству,
Чья колесница тысячи сомнет
Препятствий пострашней, чем ваши палки,
И не свернет с пути. Ведь не сенатом,
Богами наслан голод, и помочь
Не колья, а колени только могут,
Пред ними преклоненные. Увы,
Беда вас гонит к новым лютым бедам.
Не след на кормчих наших клеветать.
Зачем клянете их, точно врагов?
Они о вас отечески пекутся.
Первый горожанин. Ага, они о нас сроду пекутся: смотрят, как нас голод допекает, а у самих зерна полны амбары. Пекут о ростовщичестве указы – в пользу ростовщиков же. Что ни день, отменяют какой-нибудь здравый закон против богатых, и что ни день, все туже сковывают и треножат бедняков новыми уставами. Не войны, так патриции нас кончат, и в этом вся их любовь к нам.
Менений
Признайтесь, земляки,
Неистовая движет вами злобность
Либо же – дурость. Басенку одну
Я расскажу вам. Вы ее слыхали,
Быть может. Но она здесь хороша,
И мы ее, уж так и быть, еще
Немного помусолим.
Первый горожанин. Что ж, послушать можно. Только не надейся, господин, заговорить нам басенками зубы. Ну, да валяй, рассказывай.
Менений
Все части тела нашего однажды
Восстали против брюха: мол, оно
Бездонной прорвой посередке тела
Покоится, всю пищу поглощая,
Но вовсе не участвуя в трудах;
Они же чувством, мыслью и движеньем,
