Паше Шестопалову приснилось, что он бродил по зоопарку и на одной из клеток разглядел табличку с собственными ФИО.
Ниже более мелкими буквами и той же красной краской были написаны прочие данные, как то: вид, отряд, ареал обитания, на Земле осталось, размножается в неволе…
Или не размножается; понятно, что подробности текста, так же как и само животное, Паша по пробуждении помнил смутно.
Судя по всему, зоопарк был зоопарком в его родном N-городке на Волге, а зверь был не очень большой и покрытый длинной чёрной шерстью или иглами.
«Да, это мог быть и дикобраз, и черно-бурый песец… И что? Что означает этот сон?» – думал Паша, стоя в душе.
Он вытерся отведенным ему полотенцем и пошёл в гостевую комнату, где, прежде чем начать одеваться, осмотрел чужую одежду, лежавшую на кресле, с таким тревожным видом, как будто за ночь что-то из неё могли, передумав, забрать обратно.
На самом деле предмет его тревоги был один, и Паша обеспокоился, не увидев его в первый момент, не столько из-за того, что он мог исчезнуть, сколько – развязаться.
Ну как-то там самораспуститься… вот это была бы беда, потому что завязать узел самостоятельно Паша бы не смог. И помочь было бы некому: Ширины ушли на работу.
Опасение оказалось напрасным: повязанный как будто на шее самой пустоты, галстук нашёлся под полой пиджака, и это ещё раз напомнило Паше что-то давнее и весьма странное, но он решил, что не время для реминисценций, как-нибудь в другой раз, если уж не рассказал это вчера… Он не жалел теперь, что его прервали, – рассказ наверняка вышел бы слишком длинным, Ширины потом бы смеялись, как это бывало уже в двух-трёх подобных случаях, повторяя: «Несло-несло нашего Остапа»…
И вообще-то Паше не свойственно было толкать этакие телеги перед большим скоплением народа, совсем наоборот… у него был типичный «сценический синдром», но тут, очевидно, он таким образом подсознательно, что ли, пытался заговорить более серьёзное волнение.
Но его прервали на полуслове, и всё это как-то потом забылось.
Да, накануне собеседования в квартире Шириных было шумно – настоящий балаган там был… Пашу одевали всем миром по нитке: пиджаки принесли одни друзья Шириных, брюки – другие…
Сам Ширин был раза в два толще, чем Паша, и при всём желании не мог бы поделиться вещами – разве что галстуком…
Рубашки и туфли были принесены в каком-то уже комическом количестве.
Кто-то принёс даже запонки, вероятно, такой же толстяк, как и Ширин, – ну чтоб не с пустыми руками… Ясно, что это у них стало как бы поводом для «парти». Хотя… если бы Ширины и не кинули клич, а просто позвали всю компанию на огонёк, без всякого повода, явка вряд ли была бы меньшей… Но так интереснее, что ли, а Паше ведь в самом деле надо было идти на интервью в чём-то приличном.
Жена Ширина Лиля и соседка Вера в четыре руки повязали на нём малиновый галстук в серебристую крапинку, после чего кто-то из гостей затянул: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…»
– Последний раз я надевал эту штуку на выпускной… – начал было Паша, когда пение смолкло, и в свою очередь замолчал, потому что ему приказано было повернуться кругом.
Он думал, что сказал очень тихо, почти про себя, и никто не услышал… Но его всё-таки спросили:
– Выпускной – вечер?
– Нет, – охотно стал объяснять Паша, стоя ко всем спиной, – на вечере я был уже без галстука – свобода… А вот во время выпускного экзамена… по литературе… он был на мне… это я точно помню… потому что только благодаря ему… я и написал выпускное сочинение…
– Повернись! – сказала Лиля Ширина. – Нет, полностью… вот так… ну и какая же связь между литературой и хальзтухом?
– Самая прямая, – сказал Паша и хотел продолжить, но в этот момент Вера приказала ему повернуться, и тема как-то забылась сама собою, перебитая более актуальными: наряжавшим Пашу женщинам надо было много чего уточнять при этих примерках, и они меняли ему пиджаки, брюки, то и дело требуя, чтобы он поднял руки, опустил руки, раздвинул локти в стороны…
После чего Пашу попросили сесть на специально поставленный в центре комнаты стул, чтобы понять, «как ведут себя брюки», хватает ли длины носков, не оголяются ли голени и т. д.
Всё это было непривычно, как-то неудобно, иногда даже щекотно, но ничего, он терпел, не такой уж он был кисейной барышней… При этом вспоминал он, скорее, ёлку, которую наряжали в детстве «в несколько рук», если праздновали Новый год в гостях, с другими детьми, – вот этой самой ёлкой он себя теперь, кажется, почувствовал, чтобы потом, уже во сне, – дикобразом или кем там он был – во сне, ну да…
«Ни пуха ни пера!» – говорили ему его благодетели, прощаясь, и Паша всех посылал к чёрту, включая и тех, кто желал ему «перелома ноги и боли в горле», предварительно объясняя, что это немецкий аналог «ни пуха ни пера», но на вопрос, куда в ответ немцы посылают, ответить толком никто из них не мог, вот Паша и посылал их туда же.
«Или даже “кость в горле”?» – пробовал он вспомнить, немного ослабляя узел, а потом снова затягивая и требовательно оглядывая себя в зеркале.
«Грюс гот. Их бин Пафел Шестопалофф», – сказал он, протягивая своему отражению руку, и вспомнил ещё одно пополнение своего словарного запаса: немцы, по словам Шириных, называют собеседование Vorstellungsgespräch – «представительской беседой».
