В окно врезался очередной комок света, по недосмотру пробившийся через кордон высоких хмурых облаков. Наглый и грубый, он походил на размашистую оплеуху, нанесенную сзади озверевшим от несовершенства мира дзенским мудрецом. Зажмурившись, Шоплен в очередной раз пожалел, что вообще вышел на работу. Над Абаканом занимался рассвет, степной ветер раздувал осеннюю непогоду, внезапно растекшуюся московской волглой серостью по выгнутому как дно казана небу. Скукожившееся от холода бледно-жёлтое солнце упорно штурмовало немытые с прошлого года окна редакции, злобно тыкая длинными пальцами в пожилого редактора с вислыми усами. В то утро Шоплена мучило все – болела спина, слезились глаза, колючей пробкой в горле стояла вечная овсянка, насильно помещенная внутрь добродетельной супругой. Отчаянно хотелось спать, курить и выпить кофе, но всему препятствовала объективная реальность. Сон в его возрасте (а Шоплену стукнуло почти 58, а выглядел редактор на умеренно пропитые 65) уже не был званым гостем – он вламывался в тело без спроса общительным дальним родственником, и уходил, когда ему вздумается. Вздремнуть в кресле как в старые добрые времена представлялось утопией. Для остального требовалось выйти на улицу – уже много лет пустовала любимая хрустальная пепельница на столе Шоплена, придавленная новыми законами о борьбе с табаком, а кофейные запасы пополнялись во вторник с приходом секретарши Зинаиды Петровны. В понедельник приходилось рассчитывать только на пятничные остатки, ибо кофейная муза издания сидела с внуком. Шоплен побарабанил волосатыми пальцами по столу и с ненавистью посмотрел на часы. Была половина девятого.
В без пятнадцати девять перед столом материализовался Зойдль, поглаживающий несуществующие волосы. Пару месяцев назад он побрился на лысо и отпустил бороду в знак солидарности с мировыми трендами мужской моды. Теперь Зойдль выглядел как длинный и печальный ваххабит, отринувший идеи мирового джихада в пользу дзен-буддизма. Его предки, подстегиваемые комсомольскими стройками и выплатой «северных», с гиканьем пронеслись по всему Союзу от Калининграда до Владивостока, смешавшись в интернациональном братстве со всеми встречными на пути. В результате Зойдль получил в наследство фамилию неизвестного происхождения, монгольские глаза, длинный нос с горбинкой, густую южную бороду, от влаги завивавшуюся колечками, телосложение жерди и непоколебимую уверенность, что он – хакас. В детстве, пока бороды еще не было, товарищи с подозрением относились к его рассуждениям о бурханизме и национальном возрождении, а пару раз даже попытались побить от удивления и несуразности момента. Зойдля это не смутило. Он нес идеи в массы, подгоняемый смутными ощущениями, почерпнутыми из книг, то скрывая мессианский запал, то вновь являя его миру. Шоплен с тревогой посмотрел на официальный бланк в руке Зойдля.
– А я к вам, товарищ редактор! – Зойдль раздвинул улыбкой густые усы. Получилось немного агрессивно. – Кажется, есть материал в новый номер.
– Мнэ-э-э-э… – Шоплен боролся с утренним ступором, отчаянием и депрессией. Ему было все равно, но сказать что-то требовалось. – Об чем?
– В селе Малый Табат появился художник. Он выпиливает героев национального фольклора из фанеры, сделал свой тематический парк. Кстати, материалы он покупает в Абакане, но где – непонятно. Сельсовет его хвалит, вот их председатель грамоту дал. Ему. Надо ехать, снимать, у нас же контракт от Минкульта, они и прислали заявку…
– Ехать? Табат, Табат… Это далеко… Что-то знакомое… Там по трассе на Абазу, потом поворот…
– Не совсем. Это обычный Табат. А нам нужен малый, – на слове «нужен» по Шоплену пробежала стайка суетливых мурашек. Ему нужны были кофе и сигарета – все остальное имело статус несущественного. – Он от Бонадрево по грунтовке в сторону Абакана.
– Назад, что ли?
– Реки, реки Абакан. Там совсем немного проехать.
– И что ты от меня хочешь? Командировочный лист я тебе подпишу, не вопрос. Мог бы в такую рань и не заходить.
– Видите ли, какая штука… – Зойдль виновато улыбнулся – Я-то еще в пятницу лист у главреда подписал. С этим никаких проблем. Мне доехать туда нужно – а машины нет. Зато она есть у Вас. Вдобавок, в этих Малых Табатах когда-то часть секретная какая-то была. Их до сих пор не на все карты внесли, хотя они уже давным-давно открытые. Но их сельсовет рогами уперся – говорит, нужен кто-то, кто им распишется, ответственное лицо. Журналы они до сих пор ведут, что ли… В общем, без Вас я туда не доеду, а доеду – развернут. Вы же заместитель, Вы можете… – Зойдль принял позу умеренно просящей о большом одолжении жирафы и замер.
Шоплен подавил тоскливый вой. В пятницу надо было задушить главного редактора его же галстуком с обезьянкой, а потом с чистой совестью сесть в тюрьму и там, наконец, отоспаться. В бумажке, бережно несомой Зойдлем, он угадал командировочный лист на двоих, подпись и печать. Его грубо кинули на амбразуру – и в том определенно была его вина. Пару лет назад главред (по совместительству директор издания, одноклассник и сочувствующий собутыльник), неофициально выдал ему из средств конторы беспроцентную ссуду на покупку внедорожника. Тогда Шоплен радовался, ведь ему как раз хватало времени на погасить долг с зарплаты до начала внезапно отдалившейся пенсии. А машинка-то вот она, новенькая и красивая. Правда, с него взяли честное слово помогать по мере сил извозом корреспондентов по сельской местности. Командировочные сразу засчитывались в счет ссуды. Теперь приходилось отвечать, и этот мелкий… проходимец (Шоплен матерился редко и только по большому поводу) грамотно воспользовался моментом. Отступать было нельзя.
