Мои родители мечтали, чтобы я выбился в люди, стал кем-то видным и известным. Обрадовались, когда меня взяли на загранслужбу. Им виделись пышные приемы, судьбоносные переговоры. Париж, Женева, Нью-Йорк… Фотографии на первых полосах газет.
Мать учительницей в школе трудилась, отец – на обувной фабрике. Кто о них слышал, кроме соседей да нескольких друзей? Никто. А для единственного сына хотелось уважения и славы.
Вышло иначе. Выбор азиатского направления закрыл передо мной комфортный и стерильно чистый Запад, обрекая на скитания по беспокойным и загадочным странам. Имея в багаже урду, дари, фарси, пушту и разные диалекты, я исколесил весь Средний Восток и Южную Азию, но наибольшую привязанность испытывал к Пакистану. Моя жена не разделяла этого чувства. Терпеть не могла грязных дорог, дешевых дуканов1, крепкого чая, щедро заправленного адраком2 и жирным овечьим молоком, а также антисептических салфеток, без которых не обходилось ни одно из наших странствий. При этом ничего не делала, чтобы отвратить меня от ненавистной ей азиатчины, находя странное удовольствие в брюзжании и рассуждениях о загубленной юности. С еще большим энтузиазмом она предавалась этому занятию после того случая, когда ей пришлось вытаскивать меня из ущелья за Малакандским перевалом мой джип сбросили с горной террасы.
Дождавшись моего выздоровления, супруга поставила точку в браке, не оправдавшем ее надежд. Мы расстались без особых проблем (детей у нас не было), и я уже не пытался наладить свою личную жизнь.
Однажды мне пришла в голову мысль – кое-что рассказать о тех событиях, в которых я участвовал или о которых слышал от других людей. Когда стал писать, заново переживал случившееся, для меня это было вспышкой света в непроглядной ночи. Надеюсь, что читателя заинтересуют не только острые сюжеты, но и психологические коллизии. В острых переделках, люди ведут себя совершенно иначе, чем того требуют их генотип, благоприобретенные навыки, моральные принципы, все то, что вдалбливают в головы семья и школа.
Начну с того, как меня угораздило оказаться в тюрьме Фейсалабада. Неприятное, скажу вам, место. Камеры там зимой не отапливались, летом – не вентилировались. Канализация не предусмотрена, и нечистоты выплескивались прямо в окно…
Чтобы не захлебнуться мерзкой, вонючей жижей, приходилось вставать на носки, тянуться вверх всем телом, отчаянно сожалея о своем – увы! – недостаточно высоком росте. Всему виной были муссоны, которые, начавшись пару недель назад, разошлись не на шутку. Страна, долго изнывавшая от жары и засухи, получила сверхнормативный уровень осадков в виде ливневых многочасовых дождей, сопровождавшихся грозами и ураганами. Смывались целые деревни, стихия свирепствовала и в больших городах. Захлестнула бедные районы Фейсалабада, одного из крупных городов пакистанского Пенджаба. Десятками гибли люди и животные; на улицах валялись разлагавшиеся трупы буйволов.
Гражданские власти старались как-то помогать людям, наводить порядок, а вот усилий тюремного начальства не было заметно. В подвальных камерах плескалась вода, смешанная с помоями и нечистотами, заключенные отсиживались на нарах.
Когда надзиратель плотно закрыл за мной железную дверь камеры, меня тотчас взяли в оборот двое дюжих паков3. Раджа и Исхан были дакойтами, то есть профессиональными бандитами и творили по своему разумению суд и расправу. Я ничем не успел им досадить, но европейцы так редко попадали в зиндан, что грех было не воспользоваться подобной возможностью и не унизить представителя «расы господ».
Я получил свою порцию тумаков, затем меня швырнули в яму, находившуюся в углу камеры и использовавшуюся в качестве нужника. Ее до краев заполняла зловонная жидкость. В одном месте, рядом с узким зарешеченным окном, где земляной пол шел под уклон, глубина достигала почти двух метров, и меня оттеснили именно туда. Любая попытка выбраться из этой клоаки решительно пресекалась: Раджа и Исхан били меня по голове ногами как по футбольному мячу. Из носа и рассеченной брови шла кровь.
