* * *
«Прямое высказывание» – говорят о стихах, где каждому слову принадлежит его обыденный, а точнее, безотносительный к поэзии смысл; о стихах, называющих вещи своими именами. Между тем, последнее – вовсе не столь же элементарное дело, как публицистика в столбик или стилистически нейтральная реплика по поводу некоего события внешней, либо душевной жизни. Если допустить, что суть поэтического дара – способность пробуждать еще как бы дремлющие в полумраке вещи, и что каждая потенциальная вещь уже имеет свое потенциальное имя, то можно себе представить, насколько непростым будет поиск для каждой вызванной из небытия вещи ее собственного имени. И не возможно ли такое, чтобы вещь узнала свое родное имя в какой-нибудь страшно «завуалированной» метафоре?
Это что касается прямоты называния вещей. Часто так же под «прямым высказыванием» понимают речь поэта как бы не от лица лирического героя, а от своего: призыв, риторику или просто откровенность. Но всегда ли говорить откровенно равняется говорить о себе? О своем человеческом опыте непосредственно. Опять это «собственничество», подводящее в отношении имен вещей, и теперь – в отношении человеческого опыта…
Так вот, для тех, кто любит именовать вещи исключительно своими именами: поэзия Анны Цветковой – почти научно чистый и потому высокий образец «прямого высказывания». Высказывания, которое не ищет собственного. С «последней прямотой» (на грани прямолинейности), так серьезно, как подобает в моменты редкие, совсем не обыденные, выходящие за рамки «жизни», в моменты, когда все – больше чем, Анна Цветкова говорит об опыте всеобщем и одиноком.
Ее тема – осознание молодым человеком даже не неизбежности смерти, но неизбежности жизни в виду смерти. Вновь и вновь лирическая героиня мучительно примеряется к противоречию между неуемной щедростью жизни и обреченностью меня. Эта неновая тема не преподносится как откровение – она так звучит. Так, как впервые для каждого.
Может быть, поэтому некоторым стихотворениям будто недостает индивидуальности, и они выглядят не созданными, а составленными. Но вот что потрясает: если читать подряд текст за текстом, блеклость метафор, неточность рифмы, выпадение из размера складываются в сурово-схематичный, написанный не слишком мастеровитой рукой, но со скрытой экспрессией автопортрет, который, кажется, не забудется уже никогда.
В лучших стихотворениях Цветковой грубоватая выделка приближается к той самой, драгоценной корявости, служащей знаком того, что поэт готов говорить во что бы то ни стало, не обходя, а ломая препятствия на пути движущей им речи, бескомпромиссно и гордо искренней – ибо опять-таки не собственной.
Продолжая аналогию с изобразительным искусством, техника здесь – монохромная ксилография, тип зрения – в меру условный, заостренный, но все же реализм, манера брутальная, как бы сдерживающая внутренний огонь. Действительно, метафоры у Цветковой, как правило, неярки, словно намеренно усреднены, и тем острее внезапные срывы в «цвет»: «жизнь надевает меня – через горло – как свитер», «птичий гам / который в небесах замуровали».
вдруг передумать оглянуться
а день прошёл и скрылся с глаз
осталось яблоко на блюдце
упоминанием о нас
дверь подпирает табуретка
от зла защиты нет другой
бог появляется но редко
и выгибает жизнь дугой
Такое стихотворение – уже не срыв, а прорыв. Скупое, но иначе, прозрачное, но иначе. В нем нетипичная для Цветковой усмешка, усмешка со злой, усталой легкостью. Усмешка поэта, нет, человека, которого, наконец, утомила прямота. Но этому маршруту кривизны не дано.
