ТАУ-РИШ
Часть 1. Башня
Шурх, шурх, шурх – били по воздуху громадные птичьи крылья. Холодный ветер раздувал белую рубашонку Ивашки, теребил его светлые кудри. Мальчишка не мог даже громко плакать – дух захватило от ужаса и странного восторга. Он лишь судорожно всхлипывал, цепляясь одеревеневшими скрюченными пальцами за гладкие и шелковистые птичьи перья.
Гуси равномерно взмахивали крыльями – шурх, шурх, шурх. Но Ивашке мерещился ещё какой-то звук, исходящий от них – такое же равномерное монотонное жужжание. Далеко-далеко внизу – там, куда Ивашка не смел смотреть, потому что у него кружилась голова, – в предутреннем зябком тумане плыла земля. Верхушки тёмных мохнатых елей, шелестящие ветки осин будто провожали его, скорбно кланяясь вслед.
В непроглядной дали осталась родная деревня, отец с матерью, сестрёнка Машутка.
Ивашка понял, что никогда-никогда не увидит их больше.
Он длинно всхлипнул. Слёзы двумя дорожками высыхали на его побелевшем лице.
Деревья внизу вдруг расступились – и на прогалину будто выскочила вросшая в землю и показавшаяся крохотной с такой высоты бревенчатая избушка. Ивашка растерянно моргнул и пригляделся повнимательнее – любопытство пересилило страх перед высотой. Нет, избушка вовсе не вросла в землю! Она стояла на двух широко расставленных, огромных птичьих лапах! А на коньке крыши торчали и скалились белёсые человеческие черепа!
Оцепенев от ужаса, Ивашка изо всех сил, до боли зажмурил глаза. Он не хотел, не хотел этого видеть!
Гуси начали плавно снижаться, круг за кругом, пока не опустились на землю точнехонько возле избушки.
Так и не посмевшего разлепить веки Ивашку подхватили под мышки чьи-то жёсткие крючковатые пальцы, больно впиваясь в рёбра.
Ивашка едва приоткрыл один глаз и смутно различил над собою морщинистое тёмное старушечье лицо, седые волосы, обвязанные платком, светящийся холодным острым интересом взгляд из-под кустистых бровей.
Баба Яга! Мамка сказывала о ней сказки одну страшнее другой.
– Бабушка, – обмирая, надрывно прошептал мальчик, – бабушка, ты меня съешь?
В ответ у него над головой раздался хриплый, каркающий старухин смех.
– Нет, милок, – басом проговорила она, – не съем, если ты будешь меня слушаться.
– Я буду, буду, – взахлёб, торопливо поклялся Ивашка, понимая, что ещё немного, и он позорно обмочится. – Я буду, ей-Богу!
…Проснувшись, он рывком сел на постели, чувствуя, что и правда чуть не обмочил её.
Сердце отчаянно рвалось у него из груди, и он машинально прижал к рёбрам растопыренные пальцы.
– Бабушка! – тихо и безнадёжно позвал он, лихорадочно озираясь по сторонам.
Но её здесь не было. Она никогда не приходила сюда. Приходил только чёрный чародей.
Ивашка медленно спустил на холодный каменный пол босые ноги и побрёл сперва к лестнице, а потом вниз – в нужник, чуть пошатываясь и цепляясь плечом за шершавую стену.
Как же он ненавидел этот проклятый сон.
И эту башню, где был заперт вот уже десять лет.
* * *
Ивашка выглянул в окно на едва слышный шум, раздавшийся в глубине леса. На щеке у него осталось пятнышко белой краски, которой он замазывал изрисованную раньше часть стены под новые рисунки. Длинные волосы он кое-как собрал на затылке в спутанный пучок. Волосы эти, золотистые, как колосья пшеницы, ему только мешали. Он отрешённо подумал, что волки, должно быть, гонят по лесу оленя.
Он не знал страха перед дикими зверями. Для них он был недосягаем.
Далеко за лесом смутно виднелся островерхий терем, излучина широкой реки, белокаменная церквушка на взгорке вспыхивала золотом куполов, а вокруг нее толпились добротные, в два этажа избы. Зажиточное, видно, село.
Но не туда стремилось Ивашкино сердце. Больше всего на свете он мечтал вернуться домой. Прочь от страшного чёрного чародея, назад в избушку на птичьих лапах, в подполе которой ему однажды открылась дверь.
Дверь в эту башню.
Ивашка сердито сморгнул невольно набежавшие на глаза слёзы.
Он сам был виноват в том, что очутился здесь. И если бы сейчас начал оплакивать свою участь, то прорыдал бы несколько часов кряду, свернувшись калачиком на каменном полу. Так уже было не раз. И это никуда не годилось.
Рисунки стали единственной его отрадой в проклятой темнице. Значит, надо было рисовать, вот и всё.
Ивашка снял свою белую рубаху, чтобы не заляпать её краской, и небрежно швырнул ее на каменный подоконник единственного окна. Она тут же раздулась пузырём, заплескалась на ветру, и он, немного подумав, положил сверху книгу. И поднялся на нижнюю ступеньку прислонённой к стене маленькой деревянной лестнички, чтобы рисовать дальше.
Краски, кисти, книги ему по его просьбе со снисходительной усмешкой давал чародей. Не приносил с собой, нет. Вещи словно появлялись из воздуха, повинуясь щелчку его длинных сухих пальцев. И Ивашка смертельно боялся всего этого лишиться, ведь тогда он бы просто сошёл здесь с ума от одиночества и тоски. Поэтому он не смел сердить чародея. Послушно отвечал на все его вопросы, стараясь показать, что даже не мыслит о побеге. Тот был им доволен, похоже, Ивашка его забавлял. Он улыбался и трепал его по щеке, по спутанным кудрям. Ивашка терпел, но всегда чувствовал, что нутро у чародея чёрное и зловонное.
