С самого детства Вероника была медлительной. Всегда последней одевалась на прогулку в детсаду, последней уныло сидела за столом в обед, последней переодевалась в бассейне и на физкультуру – поделать со своей медлительностью она ровным счетом ничего не могла, сколько ни пыталась.
– Клуша ты, – в сердцах говорила ей мать и нетерпеливо наклонялась завязать ей шнурки.– Давай уже, а то до самого вечера провозишься.
Вероника старательно подставляла ноги, но даже и это выходило у нее не так быстро, и шустрая мать нетерпеливо дергала ее за ногу, едва не опрокидывая с ног. – Клуша ты, клуша и есть!
Вероника не обижалась, она никогда не была обидчивой. Мечтательно вышагивая рядом с матерью, она непременно «собирала всю грязь», забродила во все лужи, и лишь беспомощно и неуверенно улыбалась, когда мать грубо, за воротник, вытаскивала ее на дорогу.
Училась Вероника не плохо и не хорошо – особенных успехов, как, впрочем, и провалов у нее не было. Когда кто-нибудь спрашивал ее, какой у нее любимый предмет, она лишь странно и неуверенно улыбалась. После школы поступила на библиотечный факультет в институт культуры, и снова было пять долгих лет без побед и провалов. Ее почти не замечали все эти годы, была она какой-то невзрачной, серенькой, глаза ее буквально размывались за стеклами очков в совсем не модной оправе, а свои длинные, неопределенного цвета волосы она умудрялась укладывать в совершенно «старушечий» пучок. Вероника запомнилась однокурсникам (это были одни девочки) лишь на выпускном, когда пришла на торжественную церемонию вручения дипломов в совершенно безумной широкополой шляпе и с букетом дешевых цветов. «Нет, ты глянь только на эту клушу! Ну, и вырядилась!», – смеялись злобные завтрашние библиотекарши, поправляя безупречные прически и оглаживая свои коротенькие юбочки.
Свою шляпу Вероника купила как раз накануне, по случаю отъезда в Анапу, который намечался на другой день после получения диплома. На поездке настояла мама, отчаявшись вытолкать свою домоседку дочь из дома.
– Двадцать три года, а она все сидит, как клуша, дома! – разорялась мать с периодичностью раз в неделю, чаще всего по пятницам. – Другие вон на дискотеки, в рестораны ходят, замуж уже повыходили, детей вон рожают, а она все сидит. И на что мне такое наказание!
Вероника лишь привычно рассеянно улыбалась, а иногда вставала с дивана в своей комнате, где она обычно лежала с книжкой, подходила к матери и приласкивалась – как в детстве обнимала ее за шею и прижималась щекой к жестким материнским волосам. Когда-то блестяще-черные, волосы матери теперь потускнели и посерели, но сохранили все тот же запах – родной, любимый с детства запах шампуня и легкий душок простокваши, которой мать по деревенской привычке всегда смазывала голову перед помывкой.
– Ладно, уж, не подлизывайся, – сдавалась мать и вздыхала, но от вероникиных объятий не уворачивалась.
На другой день после выпускного Вероника уже стояла на перроне с нелепым стареньким чемоданом, с которым когда-то приехала в город из деревни ее мать. В той же широкополой шляпе, новой ситцевой юбке в горошек, нарядной белой блузке и новеньких, только из магазина белых босоножках на маленьком изящном каблучке, она была одновременно хорошенькой и удивительно немодной. Вокруг на перроне шумели и суетились такие же, как и она, курортники, поджидающие анапский поезд – девушки в ярких топах с открытыми животами и сверкающими в молодых пупках камешками, молодые люди в кожаных шлепанцах и модных солнечных очках.
Она вернулась через двадцать два дня, все с той же блуждающей улыбкой на лице, и на нетерпеливые расспросы матери «ну, что?», «ну, как?» отвечала довольно невнятно. Да, море теплое, нет, вода не грязная. Да, дом отдыха прекрасный, соседка по комнате замечательная. Да, ей все понравилось. Так и не вытянув из Вероники никаких подробностей, мать в сердцах махнула рукой:
– Клуша ты!
А через пять месяцев, когда Вероника уже работала в библиотеке, она вдруг призналась матери, что беременна. Мать в немом изумлении уставилась на ее начавший раздуваться живот:
– Шутишь?
Но Вероника не шутила, и на громкие вопли матери терпеливо объяснила, что отец ребенка приехал откуда-то с Севера, встретились они в Анапе, виделись всего три раза, фамилии его она не знает, и адреса его у нее нет. Напрасно мать пыталась выпытать у нее хоть что-то криком – Вероника была непробиваема. Она сидела над чашкой чая, привычно рассеянно смотрела словно бы сквозь стену и немного встрепенулась лишь тогда, когда мать заикнулась об аборте.
– Нет-нет, что ты, мама, никакого аборта я делать не стану, – тихо пролепетала она.
Мать спорить не стала, ушла к себе и долго не могла в тот вечер уснуть – все ворочалась на кровати, шлепала по коридору на кухню, шумела водой в туалете. Не спала и Вероника, и никто не ведал, что творилось тогда в ее голове – тревожилась ли за будущего ребенка, которому от рождения было уготовано быть безотцовщиной, проклинала ли свою глупость, или, напротив, радовалась предстоящим переменам.
В положенный срок она хоть и не совсем легко, но все же без осложнений родила здоровенького мальчишечку, который потянул почти на четыре кило. Ее встречала из роддома мать – с симпатично упакованным в нарядную коробку тортиком для персонала, с новенькой велюровой коляской с немного скрипучими колесами и мягкими ремешками. Новорожденный проспал всю дорогу до дома.
