Витя спал, лежа на животе, свесив длинную худую руку с дивана. Его волнистые, почти до плеч волосы цвета льна закрывали детское еще лицо с мягкой полупрозрачной порослью на бороде и над верхней губой.
Из приоткрытого рта периодически раздавался неожиданный всхрап, который тут же пресекался какими-то подсознательными процессами, превращаясь в мерное посапывание.
Настенные часы аккуратно тикали. Минутная стрелка почти заползла на цифру двенадцать, часовая ‒ на восемь.
‒ Виктор Громов, проснись! ‒ мужской голос протяжно и торжественно, как звон колокола, расплылся по комнате.
‒ Ба, я посплю еще немного, ‒ не открывая глаз и даже не шевельнувшись, прошептал в ответ Витя и вновь провалился в блаженную бездну сна.
‒ Витя, просыпайся, ‒ раздраженно потребовал голос.
Витя попытался пошевелиться, но тяжелое ото сна тело не слушалось.
‒ Ба, меня же уволили, так что сегодня я никуда… ‒ Витя замолчал, и через секунду уже раздался его раскатистый храп.
Комната залилась ярким светом, и сквозь сон парню почудилось, что на него направлены сотни огромных прожекторов. Свет был настолько ярким, что Вите пришлось зажмурить и без того закрытые глаза. Растерянный разум нехотя всплывал из глубин бессознательного.
Парень с трудом открыл правый глаз, но, ослепленный странным сиянием, быстро закрыл его. Подняв свисающую с дивана правую руку, он приставил ее козырьком на уровне бровей и открыл оба глаза.
Морщась и часто моргая, Витя приподнял с подушки голову и сквозь длинную челку попытался найти источник свечения.
Шея его затекла от долгого сна в неудобной позе и почти не ворочалась. Витя недовольно откинул одеяло, сел и, вновь приставив руку ко лбу, стал оглядывать наполненную светом комнату.
Понять, откуда идет невыносимое свечение, ему вновь не удалось, и он, громко зевнув, закрыл глаза.
«Ну все ясно же, ‒ заговорил с Витей внутренний голос, ‒ это просто сон. Ты все еще спишь».
В тот самый миг, когда сознание парня приняло для себя эту очевидную мысль, а тело готово было рухнуть на теплое ложе, свечение, заливавшее все вокруг, стало гаснуть. Как на негативе пленки, постепенно проявлялись очертания Витиной комнаты: синие однотонные обои, светлый пол. В углу слева от входа в комнату ‒ напольный боксерский мешок с нарисованной ручкой злой рожей, за ним ‒ настенный турник и пальма в большой кадке.
Письменный стол, на нем открытый ноутбук и стакан с кучей ручек и цветных карандашей. У стола ‒ стул на колесиках, завешанный всевозможными футболками, джинсами и толстовками. Над столом – книжная полка с книгами и коллекцией журнала «Вокруг света», над полкой ‒ две репродукции картин Кандинского.
Витя открыл глаза, растерянно моргая и вглядываясь в расплывающиеся предметы. Сердце его вдруг стукнуло изнутри так, что он качнулся вперед-назад как неваляшка. В ушах запульсировала кровь, в глазах потемнело.
Предчувствие, ‒ неизбежно-страшное, мучительное и парализующее, ‒ стремительно разлилось по всему телу.
«Не хватает только музыки из фильма «Челюсти», ‒ пронеслось у него в голове.
Витя закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и шумно выдохнул, приводя в порядок мысли и мандражирующее непонятно почему тело.
‒ Вирусняк, что ли, цепанул? ‒ произнес он вслух, желая хоть как-то приободриться.
Стало полегче: сердце вновь застучало ровно, страх почти исчез, а тело хоть и потряхивало, но уже не так сильно.
‒ Ну вот, ‒ облегченно выдохнул Витя и открыл глаза.
Взгляд его, повинуясь физиологическим реакциям на световой раздражитель, устремился вперед ‒ в сторону окна, за которым рождался яркий летний день.
‒ Нет! ‒ беззвучно, одними губами произнес Витя, чувствуя, как тело его в секунду одеревенело.
Он неуклюже повернулся и пополз по дивану куда-то в сторону. Уткнувшись в спинку, он сел, прислонившись к ней спиной, натянул одеяло себе на голову и замер, задержав дыхание.
Ничего не происходило. По комнате разлилась вязкая тишина, нарушаемая лишь безразлично тикающими часами. После нескольких секунд, почувствовав нехватку кислорода, Витя шумно выдохнул и задышал часто-часто. Мысли табуном понеслись в голове, и невыносимо захотелось плакать.
‒ Пожалуйста, не надо! ‒ заскулил он. ‒ Опять ты!
___
На небольшой кухне за столом в ожидании скворчащей еще на плите яичницы, сидел Петр Иванович Громов ‒ семидесятипятилетний отставной полковник.
Двадцать лет назад, после гибели единственной дочери, они с женой Анной Ивановной ушли на заслуженный отдых и посвятили себя воспитанию единственного внука Вити ‒ сына их Любаши, оставшегося круглой сиротой к своим пяти годам.
Петр Иванович беззаветно любил внука, но, как человек военный, привыкший к дисциплине и не приветствующий сюсюканий, воспитывал Витька в строгости, открыто не проявляя своих глубоких и искренних чувств к нему.
Как и большинству воспитанных советской системой людей, ему были чужды новомодные странности с поисками индивидуального подхода к детям. Ему, воспитавшему не один десяток молодых бойцов, было дико слышать, как молодые мамочки, забиравшие своих чад из детского сада, обзывали будущих воинов котятами и зайками. Он презрительно морщился и тихо сплевывал, видя, как несознательные бабушки топят подрастающих мужиков в безбрежных волнах постоянных поцелуев и объятий.
