Предисловие
«И сердце выбирает неизвестность…»
(поэт Георгий Мосешвили)
Прижизненная, а нередко и посмертная известность писателя определяется отнюдь не только его дарованием, но степенью вовлеченности в «литературный процесс», участия в литераторской жизни, пусть даже неофициальной или маргинальной. Неучастие в общих «играх», неподчинение законам «тусовки» чреваты молчаливым непризнанием, игнорированием и забвением вне зависимости от таланта «непримкнувшего». По-настоящему выдающиеся произведения все равно дойдут до читателя и получат признание, но позже, чем могли бы и чем хотелось бы. Как написал поэт Сергей Спасский:
Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня…
…
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого.
Сказанное в полной мере относится к поэтическому наследию Георгия Ираклиевича Мосешвили (17.11.1955 -19.02.2008). Его широко знали как радиожурналиста – автора передач о современной европейской и американской музыке (в основном о джазе, блюзе, кантри и классическом роке) и о поэзии первой и второй волн Русского Зарубежья. В литературных кругах он был известен как знаток, исследователь и публикатор поэтов русской эмиграции и как переводчик французской поэзии, но оставался в тени «мэтров». За этим укрылось главное – оригинальные стихи, изредка появлявшиеся в печати и только однажды собранные в книгу с символичным названием «Неизвестность» (1997). Многочисленные поклонники музыкальных эфиров «дяди Гоши», как его звали люди разных возрастов и пристрастий, возможно, не подозревали, что он пишет стихи. Литераторы относились к ним с холодком, потому что… не читали их, а сам автор «пробивными способностями» не обладал. Так он и остался бы «неизвестным поэтом» конца XX века, маленькой точкой на пестрой литературной карте. Настоящее собрание исправляет эту несправедливость. Вот только обидно, что «нету при этом его самого».
Георгий Мосешвили родился и прожил всю жизнь в Москве: большую часть – на Смоленском бульваре, последние годы – в Коньково, не считая периодических, но кратковременных поездок по тогдашнему Советскому Союзу – от Таллинна до Коктебеля, а когда позволили условия, и в Европу. Он чувствовал себя если не «человеком мира», то европейцем («кроме грузинской, русской, украинской и французской, во мне течет и польская кровь») и «русским западником», как назвал одно из программных стихотворений. Выросший в художественной среде с высокими интеллектуальными и духовными запросами, в которой «советское» молчаливо не принималось – точнее, не воспринималось (читайте фрагменты его юношеских дневников во втором томе), Георгий Ираклиевич в равной степени считал родными себе русскую и французскую поэзию, английскую и немецкую музыку.
Мы кажемся беспечными – другим.
Мы, как святыню, боль в груди храним.
В родной стране – чужие навсегда —
Мы вечно ждём последнего суда…
Нас высылают, гонят и клянут
За то, что мы не лжём, когда все лгут,
За то, что правды горькие слова
Неправы там, где ложь всегда права.
Героев он выбирал сам, не следуя моде и влиянию среды, но учась у старших: так было с художником В.И. Яковлевым, знакомым его родителей Ираклия Арчиловича и Тамары Адриановны. В русской поэзии Мосешвили больше всего любил Серебряный век, причем в пост-символистской фазе – Волошина, Мандельштама, Цветаеву, Георгия Иванова, проложившего для него путь к «парижской ноте», особенно к ценимому им Анатолию Штейгеру. Во французской поэзии, которую отлично переводил «для себя», предпочитал «проклятых поэтов» и современный шансон (иронизируя над употреблением этого слова в постсоветской России). Классический рок виделся ему слиянием музыки и поэзии, почему он решительно не принимал «хэви-метал», не говоря о рэпе и хип-хопе. Разносторонне начитанный и «наслушанный», он любил музыку и литературу близких к нам эпох – второй половины XIX и всего XX вв., не считая советский официоз ни «современным», ни «искусством».
Мировосприятие и творчество Мосешвили можно назвать «асоветским»: он не полемизировал с окружавшим его миром, не выступал против, разве что иронизируя, а просто игнорировал как нечто не заслуживающее внимания. Неудивительно, что в молодости на него оказала влияние культура хиппи, причем воспринятая глубоко, – начиная со святого Франциска Ассизского, которого он, будучи по вероисповеданию католиком, особенно почитал. Живую связь с русским Серебряным веком (многим представителям которого св. Франциск тоже не был чужд) Георгий Ираклиевич ощущал через встречи с М.С. Волошиной и М.Н. Изергиной в Коктебеле, где регулярно бывал, с А.И. Цветаевой, позднее с И.В. Одоевцевой. Проучившись несколько лет на романо-германском отделении МГПИ (ныне МГПУ), он в 1978 г. ушел оттуда «по собственному желанию, совпавшему с мнением начальства», как пояснил в одном из интервью. Ответственное решение было принято сознательно, ибо к тому времени Георгий Ираклиевич состоялся как поэт и как творческая личность. В интеллектуальном и духовном плане он повзрослел очень рано, в житейском – до конца жизни воспринимал многие вещи, а порой и вел себя «как ребенок». Переход в ряды «дворников и сторожей» означал службу киномехаником в школе: «никто лучше враждующего с техникой Мосешвили не умел на радость детям растянуть 10-минутный фильм на весь урок», – чернорабочим в Доме архитектора и чтецом в Центральной библиотеке для слепых, где он проработал 11 лет, читая вслух книги людям, лишенным зрения. «Там я научился не бояться микрофона, – вспоминал Мосешвили, от природы обладавший красивым голосом и превосходной дикцией, – а самое главное, в годы позднего застоя было трудно найти лучшую “крышу”, чем ЦБС. Что я только ни читал слепым! Бывало, берешь софроновский “Огонек”, а читаешь Гиппиус, Мережковского или вовсе “самиздат”».
