Сейчас уже и не вспомнить многого, измученная, изломанная память отказывает, бессильно затихает. Но прядет, прядет время свою упрямую ткань, пробуждается сознание и мелькают какие-то обрывки, образы; мерцает вдалеке чей-то неясный силуэт. Кто-то высокий, стройный, худощавый. Ежик белокурых, отливающих золотом волос, приятное, открытое, доброе лицо. Синие глаза, чуть с горбинкой нос, полные губы. Это он? Он? Картинки мерцают, складываются кадрами, и утихает вдруг боль, и вновь, как когда-то, замирает нежностью сердце, и память оживает, возвращает обратно, в далекое, яркое, безнадежно недосягаемое прошлое.
Радужным калейдоскопом, небом, зеленью, солнцем обрушивается на нее тот самый день, день их встречи, и тысячи фрагментов, чувств, слов, воспоминаний соединяются явью, неповторимо-цветастой мозаикой. Карусель лиц, музыка, тенистые, петляющие в ухоженном редколесье аллеи. Да, да! это городской парк, она – Аня, школьница, ученица 10-го класса, девочка рядом с ней – Тонька, ее подружка и одноклассница; и число, число! то самое! – она его хорошо запомнила! – пятое сентября, 2008 год. Спросите, а что они делают в парке, пятого сентября, в самый разгар буднего дня? Неужели школу прогуливают? Краска стыда заливает лицо, хочется спрятать глаза, провалиться сквозь землю, но понемногу, крупица за крупицей выпрастываясь из мути забытья, возвращаются легкость, беспечность, озорство; приходят игривые, обманчиво простодушные слова. Ну так, а когда же еще прогуливать? В ноябре, когда зарядят ледяные дожди? Или в январе, когда снега по колено навалит? А в сентябре – хорошо, тепло, на пляже еще люди загорают-купаются, вовсю аттракционы работают. Да такими, как они, прогульщиками весь парк полон, и девчонками, и мальчишками, – неужели кто-то еще в классах остался? – рюкзачки за спиной, вид загадочный и независимый, торжествующе-беспечные взгляды, – неотъемлемые и неопровержимые улики преступно-сладкого ничегонеделания, эхо бесшабашно-бесхитростной доктрины вечного лета. Гуляем, ребята!
Гуляем! И попадаются, ох, попадаются среди мальчишек симпатяшки, – хорошенькие! – сердце так и замирает. Но тут самое главное – не показывать виду, что кто-то тебе понравился, вести себя холодно и неприступно, а то – фиг кто подойдет. Загордятся и все, пиши – пропало. Парни, они – такие.
Так учит ее Тонька, учит, будто старше как минимум лет на десять, даром, что одноклассница. Наверно, обидно должно быть, но Аня не обижается, она согласна притворяться, она приняла правила игры. Вообще, люди только и делают, что притворяются, так, что иногда даже кажется, что вокруг – какой-то непрерывный карнавал и все в масках.
В свои пятнадцать Аня уже научилась распознавать все уловки притворства, даже придумала свою собственную систему, что-то вроде прогрессивно-квалификационной шкалы. И по этой шкале Тонькино притворство, конечно, – одно из самых безобидных. Просто так все совпало: обостренное чувство ответственности плюс проснувшийся раньше времени материнский инстинкт, – это и заставляет ее относиться к подруге, как к ребенку; соответственно и ведет она себя как зрелый и опытный человек. И это при том, что у нее самой – куча комплексов, которых она дико стесняется, и которые скрывает, притворяясь грубой и невоспитанной, этаким Гаврошем в юбке; хамит, дерзит, сквернословит.
Надо признать: не самая лучшая тактика; немногие так же участливы и снисходительны, как Аня. Немногие готовы проникнуться проблемами других. Особенно взрослые – конечно! у них вечно нет времени, все дела, дела. Вот и Анина мама. Поверила Тонькиной игре и заладила одно и то же: не водись с ней, и все тут! Но тогда, с кем же Ане водиться? У них на улице из девчонок только Тонька одна нормальная и есть. И судьбы у них одинаковые – Тоньку тоже отец бросил. Правда ей, все-таки, повезло больше, – она хотя бы знает, где он живет, даже может с ним видеться (всего-то пару остановок на троллейбусе!), а Анин папа уехал куда-то совсем далеко. Сначала в один город, потом в другой. И потерялся там. Теперь найти его трудно, наверно уже и невозможно, и мама измучилась, испереживалась вся. Может быть, поэтому Тоньке от нее достается? – трудно, все-таки, поверить, чтобы мама приняла за чистую монету весь ее этот неуклюжий маскарад. Вот только папу этим не вернешь, и сквозь гордость и неприступность в маминых глазах, с самого дна сквозят тоска и тревога, залегла горькая складка у губ. Что поделаешь, люди упорны в своем притворстве, снять маску для них – все равно, что остаться без одежды. Наверно, с какого-то момента они вживаются в роль, перестают играть, дальше роль начинает играть ими.
И Раиса Николаевна, Тонькина мама, тоже притворяется, только по-другому – окружила себя ухажерами, их у нее – хоть отбавляй, помоложе и покрасивее бывшего мужа. Но даже ребенку понятно, что все поклонники эти – не от хорошей жизни, а для того лишь, чтобы в муже бывшем ревность вызвать, – вот начнет ревновать и обратно вернется. Правда, Тонька говорит, что, как только это произойдет (а в том, что так и будет, нет никаких сомнений), они сразу же его обратно прогонят, только Аня не верит ей: в такие минуты маска подружки соскальзывает, исчезают жесткость и непреклонность, и выглядывает настоящее лицо, умное, доброе, нежное. Конечно, она любит своего папу, любит до сих пор, несмотря ни на что, и маму тоже любит, и заботится о ней, и очень переживает за обоих. И становится жаль ее, жаль до слез, до боли, до умопомрачения, и, будто почувствовав это, как-то робко, смущенно та смолкает, замирает; повисает пауза. И появляется ощущение чистоты, ясности и простоты, и хочется, чтобы это длилось долго-долго, целую вечность, чтобы никто не мешал и они оставались вот так – вдвоем, наедине, лицом к лицу, глаза в глаза. И тогда стронется, поползет обратно громадный маятник, и свершится чудо, изменится мир, и больше не нужно будет врать, изворачиваться, притворяться, и люди сбросят опостылевшие маски, и наступят мир и благодать. Но происходит вдруг что-то необъяснимое, срабатывает какой-то невидимый механизм, и Тонька отводит взгляд, начинает бормотать, что не признает всех этих «телячьих нежностей», что удача любит твердых и сильных, и жалеть нужно только неудачников и слабаков. И Аня тоже прячет глаза, и к жалости тут же примешивается какое-то странное, нераспознанное чувство – не то обида, не то горечь, не то удивление. Чувство разрастается, мутирует, в конце концов, переходит в стеснение, стыд, проваливается в отчаяние – она чужая в этом мире вранья и лицемерия! никогда не привыкнуть и не освоить ей эту тарабарскую грамоту!
