Почему чудо случается с теми, кто его не ждёт?
Большой город высосал из нас остатки сил, и мы сбежали, спрятались в деревенской глуши. Хватит ждать чуда, решил я. Нас теперь так просто не возьмешь! Есть пара рук, голова на плечах – справимся как-нибудь сами. Без чуда.
А оно возьми, да и случись.
Я помню, как всё начиналось. Мы сидим на кухне – на мне вязаный свитер, шерстяные носки, Мария спряталась в коконе одеяла. Печь натоплена, но зима всё равно находит нас посреди дома и лезет обниматься. Мы вздрагиваем и потягиваем из кружек летнюю амброзию, которую местный пасечник отобрал у пчёл.
Я потираю свои огрубевшие ладони, из которых достал десятки заноз; жена разминает себе шею: целый день она поднимала на руки ребёнка.
Дочка наконец-то уснула. Значит, настало время вечерних разговоров.
– А если второй ребёнок нас доконает? – третий раз за вечер спрашиваю я. – Ты всё время жалуешься, что не справляешься с Зоей. А дом, а хозяйство? На лесопилке дела не лучше: то я с заказами не справляюсь, то целый месяц сижу без работы. Мне просто хочется знать: потянем ли мы второго?
Моя Мария вздыхает и задумчиво смотрит в окно, как будто там, кроме темноты, что-то можно увидеть:
– Мне тридцать пять. Если не сейчас, то когда?
Я тоже вздыхаю, тоже зачем-то гляжу в окно.
– Девять месяцев беременности, потом роды… – говорю я заунывным голосом.
– Думаешь, я не знаю?
– Думаю, знаешь.
– Тогда зачем ты мне об этом говоришь?
– Хочу, чтобы ты всё взвесила.
Мария грызёт ноготь на мизинце.
– А если опять будут проблемы с молоком?
Я спасаю её мизинец – беру за руку.
– Не будет.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, и всё.
Мы меняемся местами. Мне хочется её приободрить, и я начинаю сам уговаривать жену завести второго ребёнка:
– Только представь, на свете появится ещё одна жизнь!
Чем дольше я говорю, тем больше мне нравится звук собственного голоса. Легко подбадривать, когда рожаешь не ты.
Мы долго спорим насчёт имени ребёнка. Валентина я отвергаю сразу –есть в этом имени что-то женское. Борислав кажется мне воинственным, но Мария над ним смеётся.
Так и не договорившись, мы ложимся спать.
Пускай работает аист и старается капустная грядка – мы тут ни при чём.
Скоро за окнами послышался стрекот сорок и щебетание воробьёв. Большой дуб держался до последнего, но и он вдруг ожил, зазеленел. Наступила весна.
Увидев Марию в платье, Зоя отложила скакалку и спросила:
– Ты съела тыкву, мама?
Мы объяснили дочке суть дела. Она нахмурилась: до сих пор родители принадлежали только ей, а тут вдруг конкурент. Пускай маленький и беспомощный, но всё же…
Тогда мы пошли на хитрость и стали убеждать нашу пятилетнюю дочь, что иметь братика или сестричку очень весело. Она почесала затылок и согласилась.
Трава росла прямо на глазах; зацвела мать-и-мачеха. Мария стала похожа на василёк, вот-вот готовый распуститься. Зоя сорвала первую ромашку и начала гадать, кто будет: мальчик или девочка?
Мы, взрослые, считали дни в календаре и думали, что всё контролируем. Но ошибались!
Однажды рано утром, бледный и запыхавшийся, я примчался к деревенскому фельдшеру и, заикаясь, пробормотал:
– Варвара Петровна, мы не успеваем доехать до больницы. Не понимаю, как так вышло! Роды начались!
Красные сильные руки достали из таза мокрое бельё, скрутили, выжимая пенную воду. Я не видел её лица, только макушку с волнистыми волосами – покрытое инеем поле. Наконец, она распрямилась, спокойно посмотрела на меня и ответила:
– Не трясись, отец. Двадцать лет принимаю роды. Как-нибудь справимся.
Я кивнул и побежал за ней, дрожа и спотыкаясь.
Мы вскипятили воду и приготовили чистые полотенца. Затем фельдшер вежливо попросила меня удалиться.
Зоя, прожившая в деревне почти всю свою короткую жизнь, успокаивала меня и гладила по спине, а я – городской неженка – с трудом верил в то, что можно родить вне больничной палаты.
Но надежда оставалась. К шестому часу, когда за стеной ещё продолжались стоны и возня, я, устав молиться и бояться, лёг на кушетку, обнял дочку и погрузился в тревожный сон.
Сколько я спал, не знаю. Разбудил меня скрип старых дверей. Я вскочил пружиной, а Зоя сонно перевернулась на другой бок.
Из дверей вышла Варвара Петровна. Нижняя губа у неё тряслась, и она не знала, куда деть руки. Никогда прежде я не видел нашего хладнокровного фельдшера в таком смятении.
Я попытался заглянуть в комнату, но она живо оттащила меня от двери.
– Я думала, что это появилась головка! Но потом… – она говорила тихо, почти шёпотом. – Оно как шар. Потрескавшийся, но абсолютно ровный. Я обрезала пуповину, хотела обернуть пелёнкой, а оно…
Я не мог больше слушать этого бреда. Я распахнул дверь и вошёл в полутёмную комнату. При свете тусклой лампы, я увидел Марию: волосы у неё намокли и тёмным венцом обрамляли лицо. Она спала так крепко и невинно, что я застыл на пороге, боясь её разбудить. Под одеялом что-то зашевелилось, и в следующий миг я увидел тёмный шар, весь покрытый светящимися оранжевыми трещинами. Я отшатнулся и схватился за дверной косяк, так что ногти содрали старую краску. Шар парил в воздухе и медленно вращался.
Когда-то я слышал историю о том, как учёные впервые получили снимки обратной стороны луны. Что они почувствовали, когда не узнали бледно-серый шар, знакомый им с детства? Вместо тёмных высохших морей – изъеденная оспинами кратеров корка.
