Даже детская жизнерадостность Риты и Маши и ощущение своих способностей построить в будущем мир, функционирующий по своим собственным, уникальным законам, присущее детству, не спасали девочек от тоски, когда они оставались с родителями и направлялись в свой привычный мир – мир своего города, своей квартиры.
Когда девочки с отцом и матерью садились в метро, возвращаясь поздно вечером из гостей, Рита обижалась на родителей, если те выбирали места в самом углу вагона. В углу было только шесть мест, поэтому он казался Рите скучным. Другое дело – посередине вагона. Ей представлялось, что лучшие люди должны сидеть там, где больше народа и где умещаются люди из самых разных семей.
Семья была для Риты источником вдохновения. Когда она вырастет, будет жить по-другому, не так, как отец и мать! Жизнь родителей виделась Рите ужасно скучной. Ей было странно наблюдать, как мать и отец нехотя соглашаются приехать в гости и как они с удовольствием уезжают оттуда, не испытывая сожаления. Она была уверена, что в гостях всегда весело, а у них дома – скучно. «Странно, что родители этого не замечают», – думала Рита.
В гости семья ездила только к тёте Наде с дядей Васей. Тётя Надя была родной сестрой матери, а дядя Вася – её четвёртым или пятым мужем или просто сожителем, – Рита этого точно никогда не знала. Образ жизни тёти Нади вызывал у девочки симпатию.
Родители её были бедными. Отец – простой работяга, а мать – продавец в универсаме. Риту раздражало то, что отец любил ходить в простых спортивных штанах: джинсы он надевал только в редких случаях. Рита стыдилась своих родителей.
Младшая сестра Риты Маша тоже стыдилась родителей, но при этом и образ жизни тёти Нади не вызывал у неё симпатии. В людях она больше всего ценила не общительность, а неравнодушие. А все общительные люди казались Маше именно равнодушными, неживыми и преследующими свои корыстные цели. Не такой она будет, когда вырастет!
Когда семья оказывалась на площади трёх вокзалов, Маша начинала чувствовать чуть ли не физическое отвращение – к попрошайкам, к пьяным, ко всяким торгашам, то и дело высовывающимся из палаток и ларьков и норовящим продать что-нибудь. Её взор искал трезвые серьёзные лица, и Маша была счастлива, отыскав взглядом какую-нибудь приличную семью, солидную пару или стоящих в одиночестве интеллигентных людей, ожидающих электричку.
Надо сказать, что её сестра Рита ничего похожего на отвращение не испытывала, несмотря на то, что она вроде как презирала нищету, а площадь трёх вокзалов, вероятно, у многих людей разных поколений, живущих или когда-то живших в Москве, ассоциируется с нищетой в первую очередь, а уже потом – с электричками, поездами и путешествиями. Рита стыдилась только своих родителей; о родителях она думала много, а о том, что собой представляют другие люди, задумывалась редко.
Часто, возвращаясь домой из гостей, родители ссорились. Мать и отец говорили друг другу ужасные слова, и Маша недоумевала: как после таких слов можно продолжать жить под одной крышей, как, спустя уже несколько часов, можно вполне себе мирно беседовать, будто ничего не произошло.
Ссоры происходили, как правило, из-за каких-то мелочей: опоздали на электричку – потому что отец долго покупал джин-тоник, вышли не там из метро или что-нибудь ещё в этом роде. Маша думала, что в глазах людей всё это должно выглядеть ужасно нелепым; она постоянно искала сочувствия у других. Но другие люди, похоже, не видели ничего странного в том, что муж и жена беспокоятся об электричке больше, чем о нарушении жизнерадостности своих детей. Казалось, наличие детей, напротив, оправдывало в глазах людей беспокойство, нервозность и взаимную неприязнь родителей. Сочувствия ждать не приходилось, но Маша считала, что это только на Ленинградском вокзале происходят подобные вещи. Она каждый раз, когда чуть отъезжали от вокзала, видела другие пути, уходящие куда-то совсем в другую сторону, и на них стояли или «простукивали» мимо совсем другие электрички. Они казались Маше более совершенными; думалось, что и люди в них совсем другие. Куда едут те, другие, электрички? Почему Машу занесло не туда, а именно сюда, где так тоскливо и где все люди будто вынуждены прятать всё лучшее, что в них есть?
В такой атмосфере простое человеческое общение было неуместным, поэтому Маша не любила, когда родители с кем-то заговаривали, например, с соседями по скамейке в электричке, но, когда это всё-таки происходило, она видела в людях, в том числе и в отце с матерью, некий потенциал, существование которого было крайне сложно предсказать в столь убогой атмосфере, и интуитивно догадывалась, что каждый отдельный человек намного лучше, чем общество в целом, и что бояться надо не конкретных людей, а само место и время, в которое её почему-то занесло. И именно поэтому у неё возникало чувство неловкости и даже жалости, когда родители с кем-то заговаривали. Так иной раз возникает жалость к собаке, которая вдруг обнаруживает какие-то человеческие потребности, но при этом продолжает радоваться своей собачьей жизни.
Маша недоумевала, когда видела радость на лицах других детей. Неужели они свыклись с мыслью, что всё происходящее – нормально? Всё-всё – и вонища в тамбурах, и пьяные футбольные фанаты, и выяснение отношений. Неужели они не видят у людей того самого потенциала? Самой Маше казалось, что в её голове должно что-то оборваться, чтобы у неё возникло желание смеяться и веселиться во время этого пути до дома.
