Книга не пропагандирует употребление
наркотиков, психотропных веществ или каких бы
то ни было других запрещенных веществ.
Автор категорически осуждает производство,
распространение, употребление, рекламу
и пропаганду запрещенных веществ.
БРАТУ
У Максима была аудиокассета с обложкой, на которой был изображён серый листик марихуаны на сером же фоне, глаза и улыбка у листика были блаженно-дебильными, альбом этот носил название «Narcotic Dance». Музыка предназначалась для людей, ведущих активную ночную жизнь и знающих способы вести её как можно активнее и дольше. Налицо ошибка оформителя, ведь от каннабиса совсем не хочется пускаться в пляс, наоборот, возникает желание посидеть или прилечь. В тот же период, когда Макс активно слушал эту кассету, одноклассница дала мне заполнить анкету – популярное по тем временам занятие. И в графе «Я люблю слушать…» меня угораздило написать «Narcotic Dance». Написала без всякой задней мысли, мне и правда нравилась музыка с этой кассеты. Вечером, когда в дверях комнаты возникла разъярённая мама, я поняла, что сейчас, прямо сейчас, мне попадёт, и никак от этого не уйти. «Ты хоть понимаешь, что ты написала?!» – «Где?» – попыталась я изобразить невинность. «В анкете у Кати, где ещё? Ты хоть знаешь, что такое наркотики?» – «Нет, не знаю», – соврала я и, зачем-то обхватив маму руками за талию, стала честно смотреть ей в глаза снизу вверх. «Наркотики – это то, что разрушает тело и душу человека! Никогда, ты слышишь, никогда больше не пиши это слово!» Я закивала головой. Мама высвободилась из моих объятий, развернулась и вышла из комнаты. Буря стихла. Какие проблемы, не буду больше писать слово «наркотики» ни в анкетах, ни в тетрадках. Я и без этого давно знала, что такое наркотики и что мой старший брат их употребляет. Мне было одиннадцать лет.
Первые воспоминания о Максиме начинаются с огромного бумажного плаката на стене над бабушкиной кроватью. На плакате в воинственных позах застыли мастера ушу, брат тогда этим увлекался. Потом я перевожу взгляд вправо и вижу его спину. Он сидит за секретером, включена настольная лампа. Я наблюдаю за ним. Наблюдала за Максом всегда, особенно в детстве. Как он ходил, как смеялся, как ел, как занимался за своим секретером. Секретер был забит книгами, учебниками, тетрадями и всякой всячиной. Сверху располагался проигрыватель грампластинок и аудиокассет. Что невозможно было водрузить на секретер, помещалось в продолговатый деревянный розовый ящик, закрывавшийся на крючок, как на дверях туалетов. Ящик этот был объектом повышенного внимания с моей стороны, ведь там хранилось столько всего интересного! Железная проволока, ржавый гвоздодёр, пара металлических параллелепипедов с гладко обтёсанными краями, старинный кирпич с полустёртой надписью, тронутые патиной железные пластины и прочий мусор, который представлялся мне сокровищем в первую очередь по той причине, что он принадлежал брату.
Память услужливо разворачивает перед глазами отдельные картинки и целые фильмы. Короткий фильм: мы втроём, мама, Максим и я, идём по чётной стороне проспекта Ленина – вышли тёплым майским вечером на прогулку. На мне надета джинсовая юбочка из трёх уровней, один располагается выше другого, края каждого обшиты белым кружевом. Максим в джинсах, мама в джинсовой юбке, мы идём, взявшись за руки, я в центре. Мама говорит: «Какие мы все модные в джинсé!» Это были ранние 90-е, мне было лет пять, Максу, соответственно, пятнадцать. Он уже учился в 88-й школе. Первый класс он закончил в школе на ВИЗе (районе Верх-Исетского завода в Екатеринбурге), потом семья переехала жить в центр, на проспект Ленина.
Картина следующая. Я в нашей с братом и бабушкой комнате сижу на тахте и наблюдаю, как Макс хедбэнит («хедбенить» от сущ. «хедбэнгинг» – сильная тряска головой в такт музыке) под жёсткие ритмы металла. Дома он тогда носил кеды, волосы его на тот момент уже были чуть ниже ушей – вполне удобно, чтобы эффектно, со всей страстью трясти головой. Это была эпоха металла. Все пустые пространства на его стене комнаты (три другие были бабушкиной, моей и шифоньера) были заняты плакатами с Металликой, Коррозией металла, а также его собственными карандашными рисунками на тему ужасов и загробной жизни. Макс великолепно рисовал, ему с первого раза удавались даже руки. Он срисовывал брутальные изображения с обложек кассет, масштабировал их на формат А2, и результат выходил ошеломляющий. Я спала головой к окну, а с противоположной стены на меня дикими глазами смотрели ожившие мертвецы, скелеты выбирались из осквернённых могил, в ночном небе светила полная луна, к которой свои руки простирали вурдалаки, а колючие ветви с облетевшей листвой ощетинились возле кладбищенской ограды. Мне было совсем не страшно, напротив, хотелось узнать их всех получше. «Вот этот мертвец, – думала я, – весёленький, а другой печальный». У всех разные лица. Моим любимцем был скелет с редкими пучками волос на черепе, вылезавший из могилы на переднем плане и, словно о бортик бассейна в отеле, облокотившийся на белую рамку картины. Я восхищалась рисунками брата. Когда никого не было рядом, я подходила ближе и пальцем трогала линии. Серый графит щедро давал отпечаток на подушечке пальца и красиво блестел. Само собой, тёрла я исключительно наглухо закрашенные участки, так как мне уже влетело за графитное пятно на белой берцовой кости. Мама и бабушка говорили: «Ой, какой кошмар!», но, скорее, для острастки. Видно было, что они понимают, что работы действительно хорошие.
