Просто НЕ ВЕРЬТЕ тому, что видите!
Единая святая кафолическая и апостольская Церковь Нового Ватикана.
Я НЕ ВЕРИЛ тому, что вижу! Я просто стрелял. Стрелял и орал, что есть мочи. Мне было страшно. Господи, как же мне было страшно!
Чудовищной силы металлические лапы сдавливали мои ребра, и я уже слышал противный хруст керамики бронежилета. Но боли еще не чувствовал, только страх.
Наверное, я разрядил в это чудовище, в эту исполинскую чернильную тень, весь магазин. Рикошеты от выстрелов шили мои конечности, как иглой! Только я этого еще не понимал. Как мог, бился, вырвался. Стрелял прямо в упор (и откуда взялись патроны?). Но металлические пальцы не разжимались. Я был совершенно бессилен. Хлюпающий треск заглушил все остальные звуки. Отче наш! Как же больно! Он сломал меня.
Так просто.
Я обмяк.
Обмяк и поплыл…
В медицинской кровати, со слегка приподнятой спинкой, полулежа, дремал пожилой мужчина. Он не выглядел дряхлым. Но по восковому цвету кожи, которую обильно покрывали рыжие пятна, тяжелому, рыбьему взгляду, можно было понять, что человек очень стар и готовится к тому, чтобы умереть. Очнувшийся после тревожного забытья, он судорожно дышал, конвульсивно вздрагивая всем телом.
Его сильные, загорелые предплечья, на одном из которых красовалась подновленная варварская татуировка, покоились поверх покрывала. К ним, словно диковинные пиявки, присосались иглы и датчики медицинского оборудования, тянущиеся из кровати.
– Вам комфортно? – произнес учтивый женский голос.
Старик слегка склонил набок голову и, скосив глаза, посмотрел на поручень медпостели. Потом жадно хватанул ртом воздух и возвратился в прежнее положение.
– Вам комфортно? – повторил голос с той же интонацией.
– Темно, – неразборчиво прошептал он. – Настюш. Отдерни штору.
– Противопоказаны раздражающие факторы.
– Темно, – упрямо бормотал старик. – Сжалься, родимая.
– Противопоказаны раздражающие факторы.
– Хочешь? Поцелую. Не злись. Я тебе, – слабо улыбнулся, – сережки купил, – потом тяжело выдохнув, добавил. – Ну не дура, ли?
Но голос принадлежал не менее упрямому существу, которое продолжало механически повторять одну и ту же фразу. Спустя какое-то время оно замолкло, раздался громкий писк, и по одной из трубочек, впившихся в предплечье, побежала белесая жидкость. Старик откинулся на подушку и закрыл глаза.
Он очнулся резко, встревожено. Его рот зло искривился, прежде чем открылись глаза. Старик выругался, а потом добавил:
– Отдрай люки, курва!
– Запрет врача, – спокойно отвечал прежний голос.
– Засунь себе его в кулер! И спинку мне подыми.
Спинка послушно приподнялась. Старик сел.
– Который час, лярва автоматическая?
– 14:00 по времени Полиса.
– Где мы?
– Корабль Фисалия пересекает Мозамбикский пролив. Приближаемся к острову Жуан-ди-Нова1.
– Почему, я плыву на самом современном и дорогом корабле, при этом не вижу ни океана, ни солнца?
– Запрет вашего лечащего врача.
– На все у тебя есть ответ, дурилка ты интерактивная, – и Старик с силой хлопнул ладонью по поручню кровати.
Взгляд его подслеповатых глаз хищно обшарил каюту. Кисти рук, при этом, мелко вздрагивали от нездорового возбуждения. Он словно искал какие-то изменения в обстановке, но все выглядело по-прежнему.
Тоже просторное помещение, со сводчатым потолком, выдержанное в холодном мятном тоне. С обеих сторон жесткие изогнутые кресла. Есть живые цветы, но их немного. Тихо звучит электронная музыка, с фрагментами хоралов. Воздух разряжен, изредка слышно резкое шипение ионизатора, пахнет искусственной свежестью, и немного лекарствами.
Панорамное стекло потолка тонировано, и солнечный свет внутрь не проникает. Единственное яркое пятно в каюте – это штандарт Швейцарской гвардии Нового Ватикана2, который висит у выхода.
– Где трупоеды? – спросил Старик
– Ваши родственники, – вежливо ответила кровать, – придут проститься с Вами ровно в 14:40.
– А ксендз?
– Отец Августин, прибудет вместе с ними.
Старик замолчал.
– Вам комфортно? – повторил настырную фразу голос.
– Я умираю.
– Рекомендую релаксирующую музыку.
– Да иди ты…
И он поднял руку, а потом расслабленно уронил ее на постель.
Кровать замолчала. Старик откинулся на подушку, и стал внимательно разглядывать штандарт. На фоне бледных зеленоватых стен: синие, желтые, красные полоски, по наемничьи броские и безвкусные, резали ему глаза. Он смотрел на штандарт, крепко поджав губы, и при этом часто моргал.
Старик размышлял. Несмотря на болезнь и приступы бреда, в основном состоянии, его мозг продолжал оценивать ситуацию, так же остро, как и раньше на боевых операциях.
«В этот раз я костлявую не обману, – сказал он сам себе. – Этого отрицать нельзя». И добела сжал губы, не отрывая взгляда от штандарта. «Да, я и не против, – продолжил Старик уже мысленно. – Надоело обманывать. Всех обманывать: людей, живых, мертвых. Подумать только, более сорока лет, мне это давалось легко, а сейчас, перед самым карачуном, силы то и кончились. Зря я себя мучаю. Раз меня ждет исповедь, скажу просто: родился, женился, воевал, участвовал в Северном Крестовом походе, стал героем. За геройство произвели в подполковники Швейцарской гвардии. Без проволочек – за большую заслугу перед Новым Ватиканом. Какую? Говорю же, большую, раз смирились с тем, что я русский. Каюсь, святой отец, задавил в шестилетнем возрасте котенка велосипедом, убивал, брал за это деньги, мародерил, блудил. Год с женой во грехе прожил. Богохульничал. Но искупил многое, пролив кровь во имя Святого Престола. Дайте умереть с миром».
